Земля 2.0 [сборник]

Скверная. Никогда еще Гудвин не думал так ни об одном из добытых им образцов. Скверная, тухлая, гнилая, иная. По спине пробежала дрожь. Гудвин крутанулся на месте и наткнулся на взгляд черных, тускло блестящих глаз, пялившихся на него из пустоты. Дальнейшее произошло за долю секунды. Черная тень встала из травы, направив в грудь Гудвина другую тень, длинную и прямую.

«Ружье», — мысленно ахнул предприниматель.

Но, конечно, это была палка. Палка бесшумно вылетела из темноты и ударила Гудвина в грудь. Он отшатнулся и вскрикнул от неожиданной боли. Потом медленно повалился на спину, и в глазах его хороводом закружились белые острые звезды. Впрочем, нет, это была мошкара, танцующая в свете фонаря. Неподалеку раздался крик. Метнулось большое тело.

«Боровой», — вяло узнал Гудвин.

Темнота беззвучно ахнула — сработал личный парализатор ветеринара. Впрочем, Гудвину было уже все равно. Танец звездной мошки увлекал его, уносил, затаскивал в черный глазок ничто.

— Гудвин, — услышал он из своего звездного далека.

Отвечать не хотелось.

— Гудвин, что вы валяетесь, как бревно? У вас даже все ребра целы. Это же просто сухая палка.

Гудвин недовольно открыл глаза. В лицо бил свет «летучей мыши». Боровой, склонившийся над Гудвином и державший фонарь в одной руке, в другой по-прежнему сжимал парализатор. На секунду Гудвину показалось, что ветеринар сейчас выстрелит. Глупая мысль. Парализатором не убьешь. Даже не покалечишь толком.

Боровой убрал парализатор в поясной чехол и протянул Гудвину руку.

— Вставайте. Вы не поверите, но это опять беременная.

* * *

Я заснул и увидел сон. Во сне прошлый Я рассказывал обо всем, что видел (особенно о рыжей красивой шкуре, которую прошлый Я успел немного толкнуть), и еще о снах, где с прошлым Я говорил позапрошлый Я, и так далее, и так далее, до самого первого древодома. И даже немного раньше. Я было странно — как будто глядишь из глаз шкуры в небольшую лужу, расположенную в развилке ветвей. И там, в этой луже, отражается Я-шкура, а в глазах Я-шкуры снова лужа, и снова отражение Я-шкуры в луже, и так без конца. Сон затягивал в розовую колыхабельность, в большое нераздельное МОЕ. Сон назывался «память». Память была цепкой, как корни древодома, и не хотела отпускать. Поначалу Я даже понравилось проваливаться в сон-память, но нужно было проснуться. Нужность была не спать.

* * *

Ветер словно сорвался с цепи и нещадно трепал палатку. Гудвину подумалось, что еще немного, и она превратится в мобильный дом. Или в фургончик, который унес Элли из Канзаса в страну Оз. Эту сказку тоже читала гундосая робоняня, но сказка была не страшная — может, потому, что там фигурировал его, Гудвина, однофамилец. Маленький Гудвин даже думал сначала, что речь идет о дедушке Джеймсе. Когда он спросил мать, не дедушка ли летал на воздушном шаре в чудесную страну, мать обругала робоняню и обещала ее утилизировать.

Гудвин не понимал, с какой стати ему, взрослому, солидному мужчине, лезут в голову все эти глупые воспоминания. Может, оттого, что таким беспомощным он ощущал себя лишь в детстве? Вот Боровой — тот не был беспомощен. У Борового был парализатор, скальпель, диагност и служебные инструкции. Боровой подошел к делу так, словно всю жизнь дожидался чего-то подобного.

— Необходимо выяснить, какого пола плод, — заявил он, раскатывая новый рулон пластобрезента за палаткой, где ветер дул чуть потише.

У пола плод. У плода пол. У Пола был плод. Какого пола был плод? Гудвин тряхнул головой, прогоняя наваждение.

— Зачем? — вяло спросил он, потирая то место на груди, куда ударила палка.

Ушиб саднило. Между ребрами расползся лиловатый синяк, но диагност подтвердил, что никаких внутренних повреждений нет. Фонарь по-прежнему мигал, освещая площадку за палаткой и ближайший участок саванны, несколько жалких метров сухой травы. А дальше — стена мрака и ветра, в которой, вероятно, таилась еще не одна дюжина туземцев с острыми палками. Боровой, сохранивший хладнокровие, выставил защитный периметр, так что ни один из этих туземцев не проскользнул бы к палатке незамеченным. Вообще бы не проскользнул. Но Гудвину постоянно казалось, что кто-то смотрит ему в спину.

— Есть у меня одна теория, — пожевав губами, ответил ветеринар.

Гудвину было не интересно. Гудвину хотелось лечь, прижавшись к теплому телу Маниши, и закрыть глаза. Но это было бы неправильно. Не по-мужски. Поэтому он стоял за палаткой, глядя на нелепый, обложенный стерильными салфетками горб, — живот туземки. Почему-то желание называть аборигенов филешками, даже мысленно, отпало.

— Ну выясняйте. Взрежьте ее, как арбуз. Вы пробовали когда-нибудь арбуз, Боровой? Натуральный арбуз, не желе какое-нибудь из банки?

Ветеринар посмотрел на Гудвина так, словно сомневался в его вменяемости.

— Я не пробовал арбуз. И я не собираюсь никого резать. Можно провести сканирование, но для верности я использую кордоцентез. Это сравнительно безопасно для плода и матери и даст более точный результат.

— Кордо… что?

— Забор пуповинной крови плода. Посмотрю на хромосомный состав. Если присутствует игрек-хромосома…

— То что?