Земля безводная

Далее следовали еще какие-то слова, но я, прочтя письмо до конца, а затем и перечитав его раза два, финала не запомнил. Помню только, что в стилистическом отношении он был не просто хуже, а гораздо хуже, нежели начало, — словно весь небогатый умственный запас писавшего был до последней капли исчерпан вступлением. Разумеется, это письмо не могла ни написать, ни продиктовать, ни даже придумать ты — такая умная, такая тонкая девушка.

И надо же как получилось: сегодня я уже убежден, что с тобой связана вся дальнейшая моя судьба. Возможно, я ошибаюсь, принимая, что называется, желаемое за действительное, но мне думается, что весь предстоящий мне жизненный путь мы пройдем вместе с тобой. Если раньше я не позволял себе думать о тебе, а когда моя мысль все же получала разрешение, то временное и весьма ограниченного характера — так, чтобы ни тебя не задеть, что ли, не запачкать, ни самому не привыкнуть, как привыкаешь к наркотическим препаратам, — одним словом, если раньше было так, как я только что описал, то сегодня я думаю о тебе вовсю, раскрыв все мысленные люки, двери, калитки, ворота, шлюзы и окна, чего не позволял себе раньше, не забывая, во-первых, о вине, прилипшей ко мне в прошлой жизни, во-вторых, о замужнем твоем положении, в-третьих, о твоем ребеночке. Перечисление я могу продолжить, у меня есть еще и в-четвертых, и в-пятых, и даже в-шестых.

Столько времени боявшийся и мечтать о тебе, с позавчерашнего дня я считаю тебя своей собственностью. Вот потому страх потерять тебя и оказался сейчас самым главным моим чувством; он, как случается в редкие минуты жизни, ослепил меня, лишил на какое-то время способности думать — в том числе возможности сообразить, что информация, изложенная в письме, может не соответствовать действительности, что неизвестные пытаются меня обмануть, надеются испугать, представляя твое положение в неверном свете, хотят подтолкнуть меня к признанию…

Как бы там ни было, прежде чем способность сколько-нибудь здраво размышлять вернулась ко мне, я уже бил человека, доставившего мне письмо якобы от тебя, — захваченный врасплох, он не защищался и не отвечал мне первое время; первый удар был самым удачным, я попал ему в нос, а нос оказался слабый, склонный к кровотечению.

Если бы дело происходило на боксерском ринге и были мы освещены прожекторами, окружены канатами толщиною в руку и внимательными рефери, то в эти первые секунды счет был бы сухим, как пустыня Гоби, — и, несомненно, в мою пользу. Вполне возможно, что тренерский состав, заботясь о здоровье и дальнейшей профессиональной карьере моего противника, выбросил бы на ринг полотенце с просьбой закончить поединок незамедлительно.

Однако вокруг нас не было канатов, не было рефери, вялое, фламандское зимнее небо по необходимости заменяло торжественный свет прожекторов, и большинству зрителей захотелось вступиться за моего противника. Меня почти сразу сбили с ног, но, в нарушение всех спортивных правил, бой не прекращался, мне не предлагали подняться, никто, упав на колени, выбрасывая вверх пальцы и брызгаясь слюной, не отсчитывал время нокдауна, удары сыпались со всех сторон, как сыплются спелые яблоки с тонкоствольной яблони, сотрясаемой детьми — грабителями огородов, и я, разумеется, не видел, кто именно меня бьет, а кто, любопытствуя, просто стоит в сторонке.

Я держался за сознание до того самого неприятного мгновения, когда — как в детстве, после известного прыжка в воду с вышки — не осталось не только сил, но смысла терпеть. Я уже описывал, как, дергаясь под водой, я поворачивался лицом то к поверхности, то к дну, что радикально меняло направление бега воздушных пузырьков: когда я тонул лицом ко дну, пузырьки, как им и следует, поднимались вверх; когда же меня переворачивало пузом к небу, отчего-то начинало казаться, что пузырьки падают вниз, в то время как сам я поднимаюсь на дно. Очень неприятная, тошнотворная игра вышедших из-под контроля органов равновесия (если не ошибаюсь, какой-то жидкости за ушными перегородками).