Земля безводная

Если бы меня заранее не предупредили, что на карантин (или, как это именуется на местном юридическом диалекте, на «содержание в. секрете») мне отведено три дня, я мог бы подумать, что это один-единственный день так затянулся — мутный, пасмурный, перемежаемый тяжелыми урывками сна, полный бесконечных разговоров с неприветливыми людьми, которым государство платит заработную плату именно затем, чтобы они не верили ни единому сказанному мною слову. Как бы им ни хотелось, в смерти моей жены и ее плодотворного друга они не могли обвинить меня. Им лишь мечталось подтолкнуть меня к мысли, что я либо организовал это преступление, либо, по крайней мере, ведал о том, что оно готовится. Так что три секретных дня оказались тяжелы не только для меня, но и для них; как знать, возможно, для них — еще тяжелей: ведь им не удалось ни сломать меня, ни приблизиться к разгадке преступления.

Как только секрет был снят, мне полагалось встретиться с адвокатом. Мое дело, столько времени лежавшее неподвижно, словно для отвода глаз прикинувшееся мертвым, вдруг не просто зашевелилось, а разом поднялось на дыбы. Сколько, мне говорили, в нем томов? Более ста. Том — это толстая черная папка с металлическими ушками внутри, на которые нанизываются пробитые скоросшивателем бумажные страницы — либо со стенограммами моих интервью, либо с показаниями свидетелей, либо с достижениями судебно-медицинской экспертизы, — а то и прозрачные целлофановые пакетики с фотографическими изображениями, пробами почвы, планами местности, какими-то волосками, частичками ткани, прочей чепухой… Одним словом, всякий, даже далекий от юриспруденции человек с небогатым воображением может легко представить себе, как выглядит подобный том и для чего предназначается.

У нее с собой было сразу несколько папок, содержимое которых мне было необходимо просмотреть. Она страшно торопилась, записывая мои ответы, у нее дрожали пальцы, а вместе с пальцами — и кольца на них, и ручка, и золотой браслетик, сползший по тонкой руке на самое запястье, и золотые же часики. Она хмурилась, морщила лоб; кажется, я уловил легкий запах ее пота — это бывает даже с самыми чистоплотными людьми в моменты острого волнения.

Когда же она остановится — чтобы заговорить о том, что собирался обдумать я в эти дни?!

Однако минуты, отведенные нам для свидания, стремительно истекали. Как знать — может, все мое будущее всецело зависит от того, в каком положении относительно друг друга находились в гостиной стулья, вазы, декоративные сухие снопики цветов, от того, что один стол был перевернут, а второй остался на месте, но усыпан пеплом и залит какой-то жидкостью; от того, как были связаны руки у одного, как — у другой, какие именно вещи были — или могли казаться — похищены. Небольшой несгораемый шкафчик, встроенный мною самим в стену, наверняка пуст. Так же пуст, как и до этого: у моей жены никаких драгоценностей — кроме меня — не было.

Я понимал, что вопросы, интересующие ее, в создавшейся обстановке важнее того, о чем мне хочется поговорить с ней сегодня: тянул я три месяца, потерплю и еще три дня и три ночи до следующей встречи — стало быть, в понедельник. В спешке она, случалось, сбивалась на родной ей английский.

И вот, на самом рубеже отведенного нам времени, она взглянула на часы, закрыла папку и перевела дыхание.

— Виктор, что ты привез с собой из Москвы? — спросила она, вдруг спускаясь с торжественного пьедестала второго лица множественного числа.

Вопрос (или — трогательный переход к новой форме местоимения?) был настолько неожиданный, что я не сразу нашелся, что ответить. Поэтому она повторила:

— Что ты привез с собой из Москвы?

— Ты ведь знаешь.

Хотя нет, она не знала, а если знала, то не из моих уст. Мы с ней об этом не говорили. Я писал об этом в дневнике.

Я ответил, неловко обозначив предмет одним словом — тем словом, которым он, в сущности, и назывался. Неловким было не само слово, а связанные с ним обстоятельства.

— Да-да, — произнесла она, глядя мимо меня в стену. — А больше ничего?

Нет, ничего особенного. Личные вещи. Ножик. Ничего особенного.

— Мне очень нужно, чтобы ты хорошо вспомнил. Кроме личных, твоих собственных вещей у тебя ничего с собой не было?

Нет.

— Никто не передавал с тобой посылки, передачи, пакета? Свертка?

Нет.

— Книг? Конфет? — с непонятной мне, жаркой надеждой спрашивала она. — Не знаю… Радиоприемника? Коробки с одеждой, обувью?.. Это точно?!

Это абсолютно точно. Точно до последней степени.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Когда это было?.. Несколько дней назад ко мне приходил человек. Он сказал, что ты у него что-то украл.

— Украл? — повторил я.

— Да. Что ты не вернул ему то, что привез из Москвы.

— Какая ерунда… Он не сказал, что имеет в виду?

Она глубоко вздохнула:

— Сказал.

— И что же?

— Алмазы.

— Опять алмазы! Значит, они приходили и к тебе?!

— И к тебе тоже? Здесь? В тюрьме?

— Да.

— И у тебя их, конечно же, нет — алмазов? — спросила она.

— Нет. Я не представляю, о чем разговор, что произошло и почему вдруг все требуют от меня каких-то алмазов!

— Что значит «все»?