Земля Гай

— Сраный ваш Гай, страна эта ваша сраная, которую вы строили, коммунизм, Ленин ваш! Вырастили нас моральными уродами, такими же, как и вы, рабами! Я, бля, в городе прихожу на работу устраиваться слесарем за вшивые две тыщи, на которые ни пожрать, ни шмотья купить. А от меня какой–то долбаный мужичонка —

мастер! — нос воротит, у тебя, базарит, прописки нет городской, отдашь мне первую получку — закрою на это глаза. Это же западло в натуре, я ж работать хочу! А я нет чтобы плюнуть ему в зенки, дать ему в морду жирную, я упрашиваю его, унижаюсь перед чушком этим, прошу его… А-а! Вот оно! Я сам себе противен!

— Я же тебе верила, Егорка, бабка тебе верила как родному… — рыдала Михайловна.

Кузьминична, ничего не понимая, хваталась то за Егорку, то за Михайловну и причитала.

— Я тебе не родной! Нет у меня родных! Нет у меня никого на этом свете! Дед у меня был, Данила, я на велосипеде катался, упал, ударился, большой уже был дурак, а он, помню, подошел ко мне, мужчины, говорит, типа не плачут, а сам меня по головке погладил, по волосам… А меня, в натуре, никто никогда по голове не гладил. Только он. У него бинокль был военный, и мы с ним на Луну смотрели, как в телескоп. А Луна большая… Луна каждую ночь, а дед умер, умер, а мог бы еще жить, а все потому, что в лагере сидел вашем, вашем лагере, такие, как вы, эти лагеря строили вместе со своим светлым будущим! А он оттуда без зубов вышел, без волос… все зубы на вашем гребаном лесоповале оставил, все силы… Суки все! — Егорка вырывался из рук Михайловны, отпинывался от нее ногами, пытался отойти, но вцепившаяся намертво бабка волочилась следом.

— Милый, Егорушка, внучек, отдай бабкам деньги…

— Какие деньги! — он наконец–то вырвался и опрометью бросился совсем не в ту сторону, куда шел.

Пахнуло гарью. Загудели рельсы. Платформа — сначала тихонько, потом сильнее — завибрировала — земля зашаталась, как будто желая стряхнуть с себя давно опостылевшую ей ношу. Егорка взмахнул руками, спрыгнул; Михайловна испуганно хваталась за воздух, ничего не понимая. И только Кузьминична стояла спокойно — ее держала на земле не платформа, но вера.

На них обрушился поезд.

Сначала бабки пытались следить за вагонами, но те быстро слились в одну зеленую ленту, с гарью, со свистом несущуюся мимо, но вовлекающую в свое движение. С выпученными глазами, враз ослепшие и оглохшие, бабки стояли, прижавшись друг к другу. И уже летел не поезд — в головах все плыло, без мыслей, без ощущений, — уже сами бабки на зыбкой цементной плите, как на плоту, сквозь что–то плотное и вязкое летели куда–то.

Когда поезд проскочил, отпустил их, взмокших и отупевших, они еще какое–то время стояли, обессилев. Потом Михайловна подскочила к валявшейся неподалеку авоське с продуктами и с криком: «На, получай, сука!» — запулила ее далеко в кусты.

Глава 12

Дома Михайловна, едва скинув обувь, бросилась к портрету Ленина и долго шарила за ним. Почему–то ей по дороге показалось, что она плохо искала, что все

это — сон, все — нелепица, что деньги найдутся, главное — только поискать их хорошенько, не полениться. Но денег не было. Михайловна замерла на табуретке. По привычке послюнявила палец и оттерла пятно на портрете.

— Шо случилось–то? — робко спросила Кузьминична, стоя в проеме двери.

— Шо, шо! — передразнила ее Михайловна. — Деньги у нас сперли — вот што! Не поедем мы таперича никуда на поезде! Нет у нас больше денег, столько копили — все зря! Да помоги ты мне слезть. — Кузьминична подставила плечо, и Михайловна

слезла. — Како там — поехать! Жрать нам нечего таперича. Истопить печь нечем — дров–то с энтой поездкой не заказывали. Да! Што вылупилась? Все, што осталось, — сподобиться слечь на кровати да руки на груди сложить.

Михайловна выпростала из–за пазухи кошелек, вытряхнула мелочь на стол, разглядела выпавшие монеты:

— Даже пятаков нет! И помереть–то как следует не удастся, и схоронить нас не на что. Будет Аннушка нас по улице на саночках таскать да мужиков упрашивать зарыть в землю! Вот так — без денег–то. И кто спер–то? Егорка твой любимый спер. Сколько мы его привечали, жалели, сиротинку, кормили–поили. А он–то хорош, ай, хорош! «Водички принести? Дровишек наколоть?» — а сам–то, ирод, глядел–присматривался, куда денежки прячем. Дождался, пока накопим, и стырил. А потом еще в глаза смотрит, да корит еще, что страну ему, видишь ли, не ту построили, будущее не то ему досталось! А сам бревна вручную по двенадцать часов в сутки не грузил!

Кузьминична забилась в угол, не понимая, о чем кричит Михайловна, какие деньги у кого украл Егорка, и тихонько крестилась, что–то бормоча.