Земля Гай

— Егор, слышал, как всю ночь седня стреляли? Да, да, всамделе стреляли. А знаешь, кто это был? Ты только никому не говори, мне Прокопенок сказала, а ей — Гаврила Кривой, ну тот, который на железке работает, через дом от Соньки, которая водкой торгует, живет, а ему верить можно: он почти не пьет. Так он говорит, это чеченцев у нас поймали. Во–во, сам видел. Самых настоящих, как по телевизору показывают, веришь? Одного–то почти убили, а двое убегли. Так Нефедова седня уже и в Койвусельгу звонила, и в райцентр. А они, говорят, такие страшные, грязные, видно, долго по лесам скрывались от возмездия. А я и говорю…

Егорка с трудом высвободился и почти побежал.

На улицах было неожиданно много людей. У всех блестели глаза, они жадно вглядывались в лица друг другу, сбивались в стайки, что–то яростно обсуждая…

Егорка бежал, шугаясь от каждого, кто встречался на его пути.

…Анна Ивановна Поползенок, управляющая поселковой администрацией, кутаясь в старый китайский пуховик, тащила по улице низкую тележку на четырех колесах с чем–то длинным, полутораметровым, завернутым в мешки из–под сахара. Она шла медленно, время от времени останавливаясь: отирала лоб, заправляла под платок выбившиеся волосы. Было видно, что тащить ей одной очень трудно.

Именно на нее и налетел Егорка в своем стремительном беге в никуда.

— Егорка, помоги, — взмолилась Аннушка, ухватив его за фуфайку.

И Егорка впрягся, замедлив шаг, и потащил, потащил, уже мало что понимая.

— А чё тащим–то?

— Так ить у старухи Кулаковской дед помер, — охотно пояснила та, останавливаясь и переводя дух. — Третьего дня еще. Да так и лежал. У старухи–то денег нет схоронить его. Она детям письмо с автолавкой передала, но те отзвонились мне, шо денег у них тоже нема деда хоронить. Тая, старуха–то, и говорит, мол, не буду я его хоронить, мол, давайте государственных денег, старик–то всю жизнь в леспромхозе отработал. Я‑то все понимаю, но денег нету. А тая плачет, говорит, забери деда, а то он уже вонять начал. Ну вот я и забрала, надо каких–нибудь мужиков найти, яму вырыть. Я немного из своих заплатить могу… Може, тебе денег надо, а, Егорушка?

— Стойте, Анна Ивановна, так это чё, в натуре, жмурик у нас, чё ли?

— Да я ж толкую, старик это Кулаковский, разлагаться уже стал, бедный…

— Васька, падла, деньги где? — трясла Михайловна немного оклемавшегося цыгана, матеря его от бессилия.

— Михайловна, яхонтовая моя… — вяло отбивался Васька.

Постепенно до него стало доходить, чего от него хотят.

— Какие деньги–то, бабка? Ты же всегда, как я у тебя дома, после меня обыскиваешь… У тебя же коробка спичек не вынесешь!

— Деньги верни, ирод, супостат, верни бабкам деньги!

— Да не брал я, вот те крест, не брал, — крестился Васька. — Зачем мне тэхохавэс[6]? Обижаешь, Михайловна, обижаешь меня.

— Да кто же кроме тебя–то, ворюги сраного, взять–то мог? Что у меня дома — проходной двор?! Кто у меня бывает? Ты, да Егорка, да Панасенок. Кузьминична переложить не могла — она и не помнит про деньги, и не знает, где они. Ты, ты, это ты стырил!

— Да пошла ты знаешь куда! Разуй глаза, поищи хорошенько, прежде чем на человека напраслину возводить! Сама, дура старая, куда–то заначила, а теперь орет тут как полоумная!

— Я — дура старая?! Да таких, как ты, надо на цепи держать! Как тебя не добили–то седня — стырил что–то небось? И поделом, поделом тебе, цыганская морда!

Васька хотел было что–то ответить, но силы оставили его, он откинулся на кровать, застонал. В груди его что–то шипело, и воздух вырывался со свистом.

Михайловна тоже выдохлась уже, выкипела, опустилась на стул рядом с кроватью. Но продолжала твердить:

— Ты это, ты, ты…

— Ту ман, прости… Клянусь тебе, Христом богом клянусь, не я, — еле слышно прошептал цыган, растирая рукою грудь, прижимая ладонь к сердцу.

По левой щеке его скатилась слеза — Васька плакал, понимая постепенно всю безнадежность своего положения: поверь мне, Михайловна, поверь, раз в жизни поверь…

В обед должна была приехать автолавка, хлеба дома не было ни крошки, и это погнало Михайловну в центр. Но сначала она заскочила за Кузьминичной, та, уже одетая, суетилась в доме, пытаясь что–то сделать по хозяйству. Но Михайловна наскоро закутала ее в платок, натянула на нее, как на куклу, первую попавшуюся в руки куртку, всучила авоську и потащила за собой.

Первый же порыв ветра стащил с Кузьминичны платок, не зашнурованный как следует ботиночек развязался, шнурки волочились по грязи, бабка то и дело на них наступала, но Михайловна не потрудилась, как обычно это делала, посмотреть на подругу, поправить, завязать. Кузьминична, казалось, ничего не замечала. Они трусили — одна впереди, другая следом — по главной в поселке Советской улице, догоняя и обгоняя других или, наоборот, пропуская, уступая кому–то дорогу.

— Вы слышали, бают, перестрелка была, чеченцев у нас поймали…

— Теракт у нас готовят…

— И старик Кулаковский–то упокоился, царство ему небесное…