Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Костя на что тихий был, никогда ни во что не вмешивался, и тот в дружину записался. Револьвер — один на десятерых. Соберутся — и айда в Сокольники, там в лесу тир устроили.

У нас, на «Ляпинке», под кроватями тяжелые ящики появились. Кто-то попросил: пусть полежат до поры.

И пришла пора. В Марьинку три курсистки с Высших курсов приехали: берите, говорят, бинты, вату, йод. Восстание. Без вас не обойтись!

Одна из них — старшая, глазастая, чернобровая, очень властная — по всей Москве нас распределила. И меня спросила:

— Где хотите быть?

Я чуть не сказала — все равно где, а потом подумала: наверное, Костя поближе к обсерваторий будет. И попросилась на Пресню.

— Идите на фабрику Шмита, — велела старшая. — Представитесь Михаилу Степановичу Николаеву.

Дорога знакомая, дело утром было, но в тот день не попала я на фабрику Шмита. Иду гляжу, что делается в городе! В центре все войсками забито, как на войне. На Тверской улице, на Страстной площади — пушки, костры, артиллеристы у огня греются, казачьи сотни туда-сюда снуют.

А подальше от центра — другая Москва: колонны с флагами, с красными лентами, с плакатом: «Вставай, подымайся, рабочий народ!»; в первых рядах оружие — у кого револьверы, у кого берданки, у кого пики, видно, из железных оград выточили. Над шеренгами — песня:

Ведь не пять их и не десять,
А уж тысячи встают,
У Ванюхи-то не месят,
У Алехи не пекут…

Иду, слушаю песню и не пойму: то ли калачники, бараночники, словом, пекари поют или другие подхватили: эти слова все распевали. И вообще народу на улицах видимо-невидимо. Откуда толпы такие высыпали?

На перекрестках баррикады колючей проволокой опутаны, настоящие крепости, а где еще только строятся. Иду, меня окликают:

— Эй, барышня, ты за людей или за царей?

— За людей! — отвечаю.

— Тогда ступай к нам, подсобляй! Видишь, пот глаза застит.

У меня вроде бы свое задание есть, и отказаться неудобно: все трудятся, на опрокинутые повозки бревна сваливают, бочки выкатывают, ворота рушат.

Мальчишки к баррикаде снег сгребают, женщины из колонок воду носят: ледяная броня будет!

Убегалась я с ними, жарко стало. Тут и вечер спустился. В декабре рано вечереет. Главный, тот что спрашивал меня — за людей я или за царей, ужинать пригласил. Отказаться язык не повернулся. Голодная была, с утра во рту ни крошки.

Ночевали все в одной большой комнате, прямо на полу устроились. Кто спал, кто не спал. Ночные патрули входили и выходили. Дружинники переговаривались. Я закрыла глаза, а сама не сплю, слушаю. Один про свою Марину все вспоминал: ушел на фабрику — и как в воду провалился. Третьи сутки из дому… Другой о солдатах спрашивал: выступят или не выступят? С нами или против нас? Слышал, брожение у солдат, офицеры их обезоружили, как ненадежных, заперли в казармах… Третий размечтался: кабы оружие нам, не отсиживались бы за баррикадами…

Миновала ночь. Утром на фабрику Шмита подалась. Разыскала Николаева.

— Откуда сама? — спрашивает Михаил Степанович.

— С Марьинских фельдшерских курсов.

— Хорошо, — говорит, — вовремя. Где драка, там и кровь. Идем на Малую Грузинскую брать участок. Не боишься?

— Не знаю.

— Привыкнешь! Пошли, ребята!

С ним человек пятнадцать. Маузеры, винчестеры под пальто спрятаны. Михаил Степанович — начальник шмитовской дружины, лихой командир, из-под шапки кольцами волосы выбиваются, тонкие усы кверху закручены.

Двигались не гуськом и не строем, рассыпались по обеим сторонам улицы тройками, пятерками. По свистку Николаева осадили участок — кто к окнам бросился, кто к дверям. Городовой у входа сам шашку отстегнул:

— Берите, берите, господа!

Руки трясутся. Наслышался, наверное, как дружинники городовых на улицах снимали: отдашь оружие — целехонький уйдешь.

Начальство тоже не сопротивлялось. И пристав, и околоточный револьверы отдали, шашки отдали. Пристав и кошелек на стол выложил: только, мол, не убивайте.

— А это возьми назад! — Николаев ткнул маузером в кошелек. — Без службы останешься — пригодится.

Как-то быстро все получилось и без выстрелов. Наши, видно, такого легкого исхода не ожидали. Стали бумаги, протоколы из столов, из шкафов выгребать — и в печку.

Я в сторонке стояла и наблюдала. Уж очень мне околоточный не понравился. Вытянулся, руки по швам, а глазки хищные, кошачьи, зеленые. То на одного глянет, то на другого; вижу, запоминает и смотрит так, как удав на кролика, и слюну глотает, нервничает, кадык ходит. Как заноза застрял у меня в памяти. Чуяло мое сердце: зря его, хищного, отпустили.

На обратном пути наперерез нам казаки выехали. Из-под косматых папах глядят, сигнал подали: «Разойдись!» А у наших свой сигнал. Раз — и залегли за тумбы, попрыгали в провалы подвальных окон, за выступами стен притаились.

Казаки не заставили себя ждать: защелкали пули по стенам. Горнист заиграл, кони заплясали. Ну, думаю, изрубят нас в куски, ахнуть не успеем.