Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Перед самой заварухой побывал Кукин в кофейне Филиппова, что вдоль Глинищевского переулка вытянулась. Какое богатство! Бюсты из мрамора, фигура, из которой вода прямо в аквариум льется.

И кто он, этот Филиппов, бог, царь, герцог? А спроси в Москве любого — городского голову по фамилии вряд ли назовут, какого-нибудь там архитектора или художника, пусть самого-самого, тоже не назовут, а Филиппова каждый швейцар, каждый приказчик, каждый извозчик, каждый гимназист знает!

Филиппов, Филиппов! Только и слышно: Филиппов. А разве Кукин хуже?

Еще неделю назад были у Клавдия Ивановича такие заповедные мыслишки, подогретые фразой, услышанной на улице:

— Пойдем к Кукину, чайку попьем, на белку поглазеем!..

Четыре дня и четыре ночи не наведывался Клавдий Иванович в чайную. За эти четыре дня в Москве все вверх дном перевернулось. Уж на что он, Кукин, непрошибаемый, но в Кремле насмотрелся на всякое, сдали нервы. Поручил ему штабс-капитан трупы обшарить: «Пощупай, документы собери, авось понадобятся».

От всей этой затеи толку чуть, ничего путного в карманах не нащупал. Оно и понятно — голь перекатная, солдаты да рабочие. Найдешь в кармане махорки на две затяжки — вот все достояние.

А ночью, едва задремал Клавдий Иванович, какие кошмары в голову полезли!

Из Кремля все трупы свезли на Моховую, в подвалы университета. Там-то он и похозяйничал среди них. У одного пятерня растопырена. Ну, пятерня и пятерня, подумаешь, невидаль, а страшно стало. Почему растопырена?

У другого шарил Кукин в кармане, труп как труп, и вдруг шевельнулся он и жалобно, тихо позвал: «Ма-ма».

Клавдия Ивановича потом прошибло, тошнота в горле подступила, руки-ноги похолодели. Живой!

Так вот все это ночью привиделось, и уже не один мертвец, все они зашевелились, задвигались. Кукин задом, задом подался к выходу из подвала, на пути пятерня растопырена, пальцы негнущиеся, сухие, как осенние ветки, ногти синие, мертвецкие!..

А в Кремле — шабаш сплошной. Одни пьют, другие большевиков дубасят, душу отводят. Нечасто бывает, что победу на блюдечке подносят. Ведь ясно: без арсенала, без оружия Советы, как кошка без хвоста.

Переверзев охмелел от удачи. И Кукин рад-радешенек: конец близок. А на другой день Рябцев штабс-капитана затребовал, штабс-капитан Кукина с собой прихватил.

Полковник Клавдию Ивановичу не понравился» маленький, лицо желтое, вялое, как жеваный лимон. На победителя не похож и на командующего не похож. Китель расстегнут, рука пухлая, и на мизинце ноготь длинный.

— Охраной арестованных займитесь лично, — приказал Рябцев штабс-капитану. — Если из Кремля убежит хоть один арестованный, если расскажет рабочим… Москва осатанеет. Глядите в оба!

Сказав это, полковник осекся. Переверзев стоял перед ним, опустив руки по швам, сверкая единственным глазом.

Штабс-капитан не заметил или сделал вид, что не заметил обидный оттенок сказанного.

— Завтра Москва будет у ваших ног, господин полковник, — заверил он.

Рябцев, видно, не разделял подобного оптимизма. Он устало покачал головой:

— В Сокольниках большевики обнаружили эшелон с оружием. За ночь оружие развезено по ревкомам.

— Казаки на подходе, — вставил Переверзев.

— Какие казаки? — поморщился Рябцев.

— В Кашире высадились, — напомнил штабс-капитан.

Полковник безнадежно махнул рукой:

— Замоскворецкие агитаторы повернули казаков назад…

Рябцев поднялся из-за стола, брезгливо повел губами, скользнул взглядом по Кукину, сказал штабс-капитану:

— Спускайте своих людей. Час пробил!..

Клавдий Иванович свернул в переулок. Справа тоскливо поскрипывала, раскачиваемая ветром, калитка. На москательной лавке висел большой амбарный замок. А за лавкой, за двумя плюгавыми домишками, виднелась чайная Кукина и Степанидовой, стояла как ни в чем не бывало, с высокой бочкой, подставленной под дождевой желоб.

Из чайной доносился привычный голос граммофона — голос пел про очи голубые, которые погубили молодца, слышался глухой гул мужской речи, Кукин рванул на себя дверь и вошел в помещение.

Бог мой, такого многолюдства здесь он не видывал. За столиками, не раздеваясь, сидели солдаты и рабочие. Хлебали чаи, делили на пайки кирпичики хлеба. У стен стояли прислоненные берданки. Говорили все разом, курили. Из-за дыма Клавдий Иванович не сразу разглядел Василису. Она, как всегда, восседала за своей стойкой. В лице ее как будто никаких изменений не произошло. Лишь приблизившись, он уловил, что она поникла, лишилась той гордой осанки, которая ее отличала, в глазах исчезло спокойное довольство, появилась затаенная нервозность.

— Живы? — тихо и покорно спросила Василиса.

— Как видишь, — буркнул Клавдий Иванович. — Что это?

Он повел головой в сторону столиков, откуда доносился многоголосый гул.

— Прикрепили, — чуть шевельнула губами Василиса.

— А деньги?

— Деньги? — прошипела она и сложила пухленькие пальцы в кукиш.

— А деньги?! — наливаясь яростью, повторил Кукин.

— Тише, — глазки Василисы зло сузились. — Подымись в светелку.