Земля-кормилица Рассказы Очерки

Старшина из начальника превратился в маленького, жалкого человечишку. Взлетали вверх его ноги, болтались полы шубейки, подбитой белой овчиной. Оскорбленный и поруганный, со слезами на глазах, он вырвался наконец, сел в свою телегу и помчался догонять давно улизнувших чиновников из уезда.

Бедняки еще долго шумели и, почувствовав, что могут задать страху своим господам, начали митинг. Постановили: гравия не возить, на дорожные работы не выходить, подать в Каунас жалобу и выяснить, должны ли выходить на дорожные работы те, у кого нет лошади и телеги.

Слух об трепке, заданной старшине, прошел по соседним волостям.

Старшина решил стереть свой позор новыми уловками. Раньше чем новоселы собрались написать жалобу, он пригрозил штрафом всем, кто не вывезет гравия и не выкопает канавы.

Тарутиса причислили к зачинщикам, и руководство отряда стрелков сделало ему предупреждение, чтобы он не совал носа, куда не следует. По жалобе старшины он должен был дать объяснения начальнику отряда — учителю. Тарутис почувствовал себя задетым. Выходя из канцелярии своей организации, он сказал, что ему дороже всего правда, а что касается обязанностей, то может вернуть значок и билет стрелка. Он, армеец, хлебнувший горя, боровшийся против господ и помещиков, не может теперь слова сказать против барского отродья! А бедняков можно за нос водить? Нет, не дождется этого Литва! Он хлопнул дверью и вышел.

Вернувшись домой, Юрас изобразил жене в лицах, как он поспорил с начальником.

— Ах ты, господи! И всегда-то он первый лезет. Вот отнимут у нас землю…

— Не боюсь. Что бы ни сделал бедняк, правда всегда на его стороне. А наложат штраф, — нарочно не буду платить. Землю отнимут? Глупая ты, глупая! Видали? — и он показал кукиш. — Отца твоего помещик мог убить, а теперь дудки, поздно!

В избе Тарутиса набралось много народу, пришли посоветоваться, как написать жалобу о самоуправстве старшины и о помощи пострадавшим от неурожая. Но Юрас все еще продолжал свой спор с женой.

— Если уж принялся за дело, то делай до конца. В случае чего и к министрам поедем. Мы вон какие налоги Каунасу платим, а они там, откормившись, на пианинах играют. А не угодно ли самим итти дорогу копать?

— Это хорошо сказано, Юрас. Кабы этих сытых, разжиревших пригнать на нашу работу, они бы горы своротили.

— Это господа-то пойдут копать? Что вы чепуху мелете!

— Погоди, придет время — сгинут все господа, как будто их и не бывало.

Приближались третьи выборы в сейм, девятая годовщина независимой Литвы. В местечко потянулись вереницы агитаторов. Говорили они один лучше другого, бранили ксендзов, — один крепче другого, так и сметали языком с лица земли монастыри, церковные усадьбы, — а ксендзы со своей стороны грозили ораторам адом и проклятием Рима.

Плакаты, воззвания, газеты изображали толстопузых буржуев, пашущих на крестьянах. В надписях сообщалось, что так было и так будет, пока в стране будут хозяйничать служители Рима.

Подосланные ксендзами богомольные бабы срывали эти плакаты безбожников и наклеивали на их место другие, полученные от ксендза, где нарисованы были безбожники, подкапывающиеся под церковь, сжигающие святых, ломающие кресты… а под рисунками было обращение к верующим:

«Ни одного голоса за безбожников, социалистов, врагов церкви, посланников диавола! Что избавило и воскресило Литву? — святая вера и молитва. Голосуйте за христианских демократов!»

В то самое время, когда даже в глухих деревнях только и думали, что о выборах, в усадьбу Даумантай, где только что был закончен раздел земли батракам и безземельным, приехал из Парижа Богумил Вишинскис. Многие старики еще помнили, что дед, а потом и отец Вишинскиса не одного крепостного променял на собаку. Самые фамилии крестьян — Бержинис, Муштинис — свидетельствовали об их трагической истории[3]. Одного прозвали так соседи или сам помещик после порки березовыми розгами, другого — после барских побоев. Древние старики рассказывали о Холме повешенных, название которого было связано с «подвигами» одного из предков графа. Новоселы узнали, что Богумил был в гостях у ксендза, что он был принят министрами, что власть согласилась вернуть ему усадьбу, которую оставила за собой ранее.

Агитаторам того только и требовалось. Они взбудоражили всех малоземельных и безземельных, ютившихся в землянках или только что переселившихся в свои избенки.

Крестьяне из Пакальнишкяй, Клангяй, Возбутай и других безымянных деревень, выросших на помещичьих землях, собирались толпами на площади местечка в воинственном настроении.

— Знаем! Нечего тут врать! — кричали они агитаторам правящей партии: — уж не сподобился ли ты у Вишинскиса надушенную ручку поцеловать?

— Не давайте, ребята, ему говорить! Долой!

— Пусть говорит Дионизас Петронис!

— Давайте сюда Дионизаса!

Петронис был кузнец, тоже армеец: во время войны за освобождение он ковал оружие, оттачивал штыки партизанам.

Теперь ни один митинг не обходился без Петрониса.

— Если понадобится, мы опять возьмемся за оружие. Из лемехов скуем его, но не оставим в Литве буржуев! — говорил Дионизас.