Земля-кормилица Рассказы Очерки

— Ладно, отдадите, когда сможете. А завтра приходите с женой поработать денёк в усадьбе. Сочтемся…

На следующий год после неурожая Ярмала, ксендз и другие богачи получали каждое пятое-шестое зерно со всех полей новоселов. Ярмала засадил три гектара плодовыми деревьями, завел молочную.

— Ярмале сливки, — нам сыворотка, что с ним поделаешь, — говорили крестьяне. — Да ладно уж, пусть хоть какой-нибудь заработок от коровы идет!

Выгодная затея Ярмалы и новый промысел соблазнял крестьян, и они стали возлагать надежды на молочное хозяйство.

Тарутис, как и другие, купил корову, хоть год был тяжелый, нехватало кормов. Для этого он продал часть строительного леса. Старая корова, питавшая семью до самой ранней весны, потеряла молоко.

— Погодите, молока много будет, — говорил Тарутис, показывая только что приведенную в хлев корову жене и детишкам.

Корова скоро привыкла к новому месту, не мычала без надобности, поедала все, что ей давали, и радовала всю семью. Но Тарутисы не знали сытых дней: ели ржаную размазню да горох. От старой коровы немного было проку: полгода она не доилась.

Со дня на день ожидали все молока. Приближалось время отела.

Юрас вставал по ночам, зажигал фонарь и уходил в хлев.

— Нету еще? — спрашивала Моника, высунув голову из-под одеяла.

— Жует жвачку. Кто его знает, когда будет. Подремлю немного, потом надо будет еще разок сходить к ней. Не стану гасить фонарь.

Если они разговаривали громко, просыпались дети, спавшие с родителями на одной постели, так что трудно было различить, чья тут рука, чья нога: один спал к изголовью ногами, другой руками.

Сходивши и во второй раз и в третий, хозяин погасил фонарь, проворчав:

— Шут ее знает, может, завтра ночью. Ослабела она. Хоть бы чистой соломой, а то ведь гнилой кормим.

— Господи помилуй! Да ты бы пошел хоть сена, что ли, украл ей на заправку, если за деньги не продают. Ведь есть же сено у мужиков. Хоть и скотина, а коли сосунка ждет — все-таки мать!

— Ну что ж, ступай укради! Нечего болтать, коли знаешь, что этого не будет.

Тарутис несколько ночей сторожил около коровы.

— Мне что-то неспокойно. Во сне видела черного петуха. Как бы чего не случилось…

Услышав мычание, Юрас снова хотел итти в хлев, но Моника остановила его.

— Не надо, не ходи, не смотри. Будь, что будет!

— Да я уж третью ночь таскаюсь. Сходи-ка ты, погляди, может, там с нею неладно…

— Да ты в уме? — Моника вскочила в одной рубашке и села под окном, потом снова прилегла к малышам. — Лучше уж пусть теленок будет неживой, только бы с коровой чего-нибудь не случилось.

Когда Юрас снова направился в хлев, она сказала:

— Если что неладное, не говори. Иначе лучше и не жить.

— Договорилась! С дурной головой и ногам горе.

— У тебя все я — дурная! А чем ты детей кормить будешь?

Моника слушала, как заскрипела дверца хлева, как кашлял муж. Она напрягала слух, не донесется ли долгожданный звук. Корова замычала. Юрас опять кашлянул. Стукнула дверь. Неясный, полный блеклых красноватых пятен круг от фонаря стал приближаться, отблеск далекого пожара пробежал по стене, по постели, иконе — и погас, Снова зажглось. Расширившийся светлый круг приближался, его пересекали две тени ног, с ними подходило что-то нежданное и страшное.

Моника укрылась с головой и снова сбросила с себя одеяло. Наконец она услышала в сенях топот. Наглухо закрылась. Муж подошел, сел на край кровати.

— Глупышка, ведь ничего еще нет. То встанет, то ложится. Может, этой ночью…

Много раз в эту ночь светлый круг скользил от дверей избы к хлеву. Большие тени на стенах причудливо отображали неспешную походку человека с фонарем.

— Замучился, надоело. Пусть хоть подыхает — не пойду больше. Которую ночь!

Утром Моника первой проснулась и пошла к скотине. Подойдя к воротам, прислушалась: шуршит солома. Заглянула в щелку — теленок!

Бегом понеслась назад и, не добежав до крыльца, постучала в окно:

— Юрас, вставай! Юрас, отелилась!

Потом вихрем ворвалась в избу к Юрасу, села около него, схватилась за сердце, — прошли все страхи и волнения.

— Кто это так прыгает, мама? — спросил Казюкас.

Проснулся и маленький Йонукас, пополз и шлепнулся животиком с кровати на пол.

— Тпру-конька, такой хорошенький, — впиваясь в щечку поцелуем, говорила мать.

— Мам, дай его мне, я хочу с рожками поиграть.

— А ты говорила, если родится пестрый, будет мой, — вмешался Казюкас.

— Ну что корова? — спросил Юрас.

— Ничего. Лижет теленка. Как будто здорова. Глаза ясные. Еще не очистилась. Вот было страху! Сторожили, сторожили — и прозевали: без нашей помощи отелилась.

Юрас надел деревянные башмаки, ребятишки уже прыгали по полу, один в отцовском пиджаке, другой — закутанный в мамин платок. В хлев вошли всей семьей.

Теленок выскочил на двор, брыкался. Был он пестрый, с блестящей шерстью. Попрыгав, уткнулся в материнское вымя.