Земля-кормилица Рассказы Очерки

— А-а-а, — простонала Ягодка, подымая обезображенное мукой лицо. Только теперь ее глаза, как будто узнав старого хозяина, стали радостными и вместе с тем суровыми. — Вто… то… то, — продолжала она и, одолеваемая сухим кашлем, опять упала на подушку. — Второй день все мне… кажется, — она начала шевелить пальцами, — трубы трубят архангельские…

Веки старушки выдавили крупную слезу, которая скатилась по щеке и застряла в волосках на подбородке.

Она говорила медленно, путаясь, по слогам произнося слова, словно кто-то их вталкивал ей обратно в горло.

Японец увёз Ягодку в бессознательном состоянии, глаза ее покрывала пелена смерти. Он укутал ее одеялом и наложил ее убогие пожитки.

В новом доме ей отвели лучший угол в кухне.

Несколько дней за старушкой ухаживали, как за родной матерью. Переодели ее с головы до ног во все новое. Японец, все время загадочно переглядываясь с женой, по ниточке, по складочке перебирал старые лохмотья Ягодки.

— Куда же она могла их деть?

— А ты хорошо просмотрел? Может, она под подкладку зашила? — И опять между жадными пальцами жены Японца проходила каждая заплата, каждая складочка.

Больная постепенно приходила в себя. На щеки ее вернулся старческий румянец, и после долгого молчания, однажды утром, она села на кровати и, словно разговаривая сама с собой, начала:

— Была я намедни в костеле… Спрашивала у настоятеля… дай ему бог здоровья… во сколько обойдутся свечи на весь год… перед святым Антанасом поставить. Когда нога у меня болела… святитель хорошо мне помог… Скоро, думаю, уйду, пускай погорят свечи… Хороший настоятель, не гордый… позвал пономаря: «Сколько, спрашивает, выходит, если по три больших свечи зажигать?» — «Сорок пять литов, отец настоятель…» — «Нет, это, мать, дорого для тебя. Чересчур дорого». — Ягодка пыталась подражать басу настоятеля и тенорку пономаря. — Да, так вот и хватило у меня только на колокола. Да на две службы с органом… Тридцать литов всего за душой у меня было, все ему отдала… Ежели, говорю, даст бог в последний час Бенаделиса увидеть, попрошу, чтобы он за меня поставил три свечи…

Пока Ягодка говорила, никто не нарушал тишины. Потом Японец вышел, мрачный, и вызвал на двор жену.

— Вот радуйся теперь, — прошипел он.

— Да кто же виноват, как не ты? Дурак говорил, от дурака слышал и сам дураком стал. Рассчитывайся теперь с ней… А я грязь за ней убирать не желаю, — отрезала рассерженная жена.

Сразу же исчезла перина, на которой лежала Ягодка, а потом и дареное новое платье. Работница по-прежнему лежала в привезенных от Жилене лохмотьях. Ее кровать перетащили в темный угол… Домашние Японца, скрывая от посторонних свои чувства, старались не замечать Ягодку. Осенью, когда земля на дорогах затвердела, всю кухню завалили мешками с овощами и разной утварью. Теперь здесь постоянно толпился народ, работники спорили между собой из-за места у огонька. Японец, хоть и жил в достатке, но дрова жалел. Чистая половина отапливалась только по праздникам или когда приезжал ксендз.

Ягодка, вцепившись в край кровати, кашляла, жадно глотая воздух, отравленный едким дымом хвороста и пылью, поднимаемой ногами с земляного пола. Жизнь еще теплилась в слабом теле старушки, а на кровать ее уже ставили ушаты, корыта с зерном и часто наваливали на нее вороха пакли и пряжи.

Над головой Ягодки Японец приладил в угол полки, куда складывали гвозди, табак и разные инструменты. Когда ему нужна была какая-нибудь вещь, он, становясь на кровать Ягодки, закрывая полами сермяги голову старушки, часами рылся на полках, то и дело роняя на больную то гвоздь, то клещи и просыпая табак.

Ягодка не жаловалась. Молчание старушки еще больше раздражало Японца и его жену. Если в доме что перекисало, или недопекалось, или подгорало, по убеждению хозяев во всем была виновата Ягодка.

Старуха угасала медленно. Иногда казалось, что ей вот-вот уж придет конец, но Ягодка, словно назло ухаживающим, опять восставала из мертвых и снова возилась в своем углу, сопя и пофыркивая, как еж. Ягодка ела мало, она все чаще и чаще разговаривала сама с собой.

Перед самым рождеством, когда ударили морозы, у Японца должна была отелиться корова. Стены хлева были в щелях, потолок плохо засыпан, поэтому навоз покрывался инеем, твердел, и скотина дрожала от стужи. Японец уже несколько лет собирался перестроить хлев, но все жалел денег, которые он приберегал на покупку паровой мельницы. Сейчас Японца заботила стельная корова.

— Кабы не старуха, можно бы поставить корову в кухне. Вот заняла угол, теперь ей и горя мало.

Не скрывая досаду, накопившуюся за долгую болезнь старушки, Японец ежедневно выискивал новые поводы поиздеваться над больной. Когда приходил кто-нибудь из посторонних, хозяин подмигивал в ее сторону и громко, чтобы она слышала, начинал:

— Слышали, что ксендз говорил? От папы из Рима пришла бумага. Пишется в ней, что кто через месяц не издохнет, у того святой Агриколий душу в обезьяну превратит…

— Избави нас от лукавого… Да будет святая воля твоя, — отвечала старушка словами молитвы, зажимая здоровое ухо подушкой.