Земля незнаемая. Сборник

В распахнутый полог шатра тянуло теплым влажным запахом листвы и молодой травы, мокрой землей. В недалеком ракитнике одурело заливался соловей. Даниил отбросил перо, сдвинул в сторону деревянные дощечки, покрытые воском, для скорой записи. Бережно приподнял пергамент, покрытый вязью, полюбовался.

Прошла спазма, стиснувшая горло, уходила постепенно сладкая боль, что наполняла сердце, оставляя светлые слезы, покой и опустошенность.

Он несколько раз перечитал написанное, уже не вникая в смысл, вслушиваясь только в музыку стиха. Хорошо! Он знал, что хорошо, что на всем Божьем свете никто лучше не напишет.

Закинул руки за голову, потянулся. Красноватый скудный язычок каганца всколыхнулся, затрепетал.

В голубом, размытом лунным светом, проеме полога появилась темная рослая фигура, согнувшись, бесшумно скользнула внутрь. Человек, споткнувшись о ноги спавшего у входа гридня Луки, ругнулся сквозь зубы матерно, выправился как кошка и с размаху опустился на затрещавший ивовый лежак.

Хороший приятель, сотник Трибор, белозубо ухмыльнулся:

– Пишешь, Боян?

Даниил с удовольствием посмотрел на него. Рослый, сухой, с шапкой спутанных русых кудрей. Глубокий вырез кожаной замасленной подкольчужницы открывает мощную мускулистую шею.

Расстегнул пряжку пояса, ловко стащил перевязь меча, бережно уложил его возле себя. Вытянув длинные ноги, кокетливо воткнул в кошму звездчатые угорские шпоры.

Даниил засмеялся:

– А ты, брат, от нагайки вовсе отказался?

Трибор вспыхнул, загорячился:

– Ты, друже, зря смеешься. Чего животину нагайкой пороть, тут только чуть под бока поддал – и летит, как птица. Угры, брат, не дураки, шпоры – доброе дело.

Даниил хмыкнул:

– То-то ты своему аргамаку намедни бока дегтем мазал. Какая разница – нагайкой ты его исхлещешь или шпорами затерзаешь.

Трибор махнул рукой:

– Чего с тебя взять, сынок боярский, ты в лошадях ни клепа не смыслишь.

Даниил, нагнувшись, потянул к себе Триборов меч – длинный, тяжелый, с серебряным яблоком на крыже.

– Небось франкский?

– Какое там, – Трибор ревниво перехватил меч, наполовину вытянул из ножен. Блеснул розоватый змеистый булат. С гордостью показал глубоко вырезанную надпись “Феодор делал”.

– Нашей работы, киевской. Гляди-ка, крыж сборный, нынче уже таких не делают. Нынче все цельнокованные, барахло.

Глянул в голубой разрез полога, прислушался к соловьиному пению, вздохнул:

– Хорошо бы сейчас бабеночку молодую. Позоревать бы с ней. А, Даниил?

Даниил засмеялся:

– Вот, подлец, ненасытный. Сколь девок перепортил, гляди, родня вязы свернет.

Трибор махнул рукой:

– Ништо, обойдется. Небось не нажалуются.

Лицо его в мерцающем свете каганца стало мягким:

– Они меня, чай, любят.

Потянул к себе пояс, стащил с него объемистую баклажку:

– Давай-ка ренского хлебнем. Княжий гридень Любомир достал.

Даниил скривился:

– И охота тебе с ним дружбу водить? Ни силы, ни ума – холуй холуем.

Трибор хорошо хватил из баклажки, перекосился “ну и кислятина”:

– Добро тебе, боярскому сыну, на батькиных вотчинах. Опять же угров посетил, у франков бывал. Даже в монастыре ошивался. Самому Святославу люб. А я что? Из детишков пожалованных. Вотчины не имею, княжеский надел поверстали скудный. Одна надежда в тысяцкие выскочить. А это дело, брат, такое – хоть какой рубака да умница будь, а коли князь не приласкает, так и не видеть ничего.

Любомир, возгря кобылья, хоть чистая баба, а князюшке нашептывать умеет. Большое, брат, дело. Я ему намедни уж поклонился двумя кусками веницейского оксамита, да полотками гусиными копчеными, да окороков парой. А я ведь не один. Сколь ушлых сотников в тысяцкие мечтают выскочить. Кто более поднесет, тому и светит. Так-то, Боян. Да, вот еще что, – Трибор поскреб золотистую щетину, – ты собери-ка все цидулы свои, да отдай мне. Время походное, мало ли что может случиться, а я сохраню надежно.

Я в грамоте не силен, а только вижу – что-то важное ты пишешь, так ты уж не поленись, собери прямо сейчас.

С зарания въ пятокъ

потопташа поганыя плъки половецкыя,

и рассушась стрелами по полю,

помчаша красныя девки половецкыя,

а с ними злато,и паволокы, и драгыя оксамиты.

Денек зачинался хороший. С утра уже было жарко, клубилась дымка над фиолетовым степным горизонтом.

Островки ракит, терновника манили под свои благодатные покровы. Хорошо бы там, под сводом наглухо сплетшихся ветвей, бросить плащ, повалиться, уложив голову на руки.

И спать, спать. Чарку доброго меда, закусить чем-нибудь холодненьким. Потом носом в лопухи – и спать. И желательно вовсе не просыпаться.

Нет уж. Игорь потер пергаментные щеки – съели заботы. Страшно. Решился на великое дело, а страх вот он – стоит за плечами, заставляет болезненно поджиматься все тело. Ах, сколько сил потрачено и вдруг не выйдет.

Слава те, Господи. Всеволод подлетел – румяный, улыбающийся. Осадил коня, привстал на стременах, заорал:

– Честь и слава в Вышних тебе, княже! Чай нам баба с пустым ведром не подвернулась.

Старый гридень Демьян проворчал:

– За все злато стола Киевского в Диком поле бабу с ведром не сыщещь.