Было уже очень поздно, когда Джозеф и Дуглас с трудом выбрались из глубин интересных разговоров, откровенностей, философских рассуждений и винных паров, в которые погрузились в уютной пивной «Корона». Когда подошло время закрытия, милейший хозяин, запирая дверь, разрешил им остаться. И сразу же немногие избранные, которым разрешалось сидеть допоздна, почувствовали, как вдруг стало просторно и непринужденно; разговор сразу же перешел на Гарри, положившего конец забастовке. Вопреки распространившемуся мнению, что вопрос был разрешен мирно и страсти угасли сами собой, без бурных сцен на заводе не обошлось. Гарри пострадал даже больше, чем опасалась Эйлин. Местная консервативная газета объявила его героем (не забыв упомянуть, что прежде он был их верным сотрудником — о его увольнении по сокращению штатов, однако, не упоминалось), и было очевидно, что профсоюз технологов и консервативная партия прекрасно воспользовались им в своих интересах.
Когда Дуглас пришел к ним, как ни странно, как ни поразительно, но и Эйлин, и Гарри, и ребенок были спокойны и довольны. Они поговорили о том, что произошло у ворот завода. Поскольку жребий был брошен, Эйлин, сама себе удивляясь, стала безоговорочно и непоколебимо на сторону Гарри. Ее теории отошли на второй план, уступив место любви и верности. Дуглас был тронут, и у него отлегло от сердца.
Сейчас Дуглас с отцом стояли у дома как заговорщики, пьяненькие и дружелюбные, отчего барьеры, воздвигнутые годами разного жизненного опыта и разных стремлений, окончательно рухнули; их просто распирало от дружеского расположения друг к другу, и в то же время они оставались отцом и сыном. Они говорили о Гарри; Джозеф только и ждал случая связать как-то все происшедшее с проповедью, которую он уже давно считал своим долгом прочитать сыну.
— Так вот насчет Гарри, — сказал он, понизив голос, когда они остановились под уличным фонарем посреди погруженного в сон города. — Если уж он что решил, его не своротишь. Ни за что не своротишь, если он считает, что прав.
Страсть Джозефа впадать в лирику, говоря о тех, кого он считал героями, разыгралась вовсю. Дуглас не мог этого не заметить, но в данном случае он был согласен с отцом и поощрял его, расплывчато поддакивая: «Да уж!», «Правильно!» и «Это на Гарри похоже!».
— Если он считает, что прав… тогда… тогда все! Тогда все!
— Правильно! — сказал Дуглас.
— Они еще удивятся, — продолжал Джозеф. — Он всех их удивит, потому что, раз уж он за это взялся, он все насчет этих проклятых профсоюзов выяснит, и, помяни мое слово, им его одолеть будет непросто. Помяни мое слово, он им жару задаст. Они думают, он деревенщина. Ты только дай время, увидишь, не справятся они с ним. А все почему? Да потому, что у него совесть чистая.
— Да уж! Согласен! — сказал Дуглас. Господи, до чего же он устал. Поспать немного, а затем назад в Лондон вместе с Джоном. Где сейчас Мэри? С этим типом? Невыносимо! А надо еще слушать, что отец говорит. Отец ведь!
— Вот что в первую очередь дает ему силу, понимаешь? Так вот. Мэри мне нравится. Всегда нравилась. Я очень высокого мнения о ней. Понимаешь, к чему это я?
— Нет.
— Врешь, понимаешь. — Джозеф улыбнулся. Слабый свет фонаря падал на его лицо, и Дуглас вдруг понял, до чего же
Дуглас посмотрел на него. Пройдет совсем немного времени, и никого, ни одного из ныне здравствующих действующих лиц не будет в живых. Как странно!
— Спасибо, — сказал он. — Я тебе весьма признателен.
Они тихонько вошли в дом и тем не менее тут же разбудили и Бетти, и Джона.
VI
Лондонская жизнь
1