Земля обетованная

Календарь уже давно повернул на осень, и конец года неуклонно надвигался на Лондон, когда как-то вечером, в конце октября, Дуглас ясно ощутил вдруг кипение жизни города и понял, что дом его здесь. Поездки в Камбрию убедили его, что хоть, может, и настанет день, когда ему захочется насовсем переселиться в родные места, но день этот еще далеко, в необозримом пока что будущем. В настоящий же момент то, что он мог извлечь из провинциальной жизни, его не удовлетворяло. Чего проще, казалось бы, сказать, что прошли те времена, когда писатель мог с пользой уединиться в деревне, однако Дуглас знал, что, даже если бы он сам и правда так думал, где-нибудь в глухом уголке непременно нашелся бы автор, который своими литературными трудами опроверг бы его. Нет, изъян был в нем самом — если, конечно, слово «изъян» применимо в данном случае, — и тот факт, что он действительно считал это изъяном, свидетельствовал о его чуть ли не благоговейном отношении к сельской жизни. Познания сельских жителей по сю пору считались как-то «ценнее», времяпрепровождение и стремления «чище», дружба крепче и возвышенней; самый пульс сельской жизни, казалось, был более ровен и тверд, отталкиваясь от голой земли, а не от голого тротуара. Земля — кормилица, и телесная и духовная.

Что-то во всем этом, безусловно, есть, думал он, однако сейчас его подгоняли потребности, никакого отношения к сельской жизни не имеющие. Даже сидя в деревне, он все время ощущал над собой власть этого единственного в своем роде города. Он не был ни фермером, ни деревенским трудягой. Он любил деревню, и особенно те места, откуда был родом, он любил ездить туда и нигде в мире не чувствовал себя так хорошо и бодро, как в тамошнем уединении. Но только здесь, в Лондоне, он становился тем, кем хотел быть. В гуще впечатлений поздней осени, когда в парках допревают облетевшие листья, а столица отбирает во всем мире для себя фильмы, и музыку, и постановки, чтобы подбавить их в компост удовольствий; когда открываются новые многообещающие кабаре и члены парламента, столь же щедрые на обещания, возвращаются после никем не оплаканного и очень длительного отсутствия; когда светские репортеры вынюхивают интрижки, которые могли бы прокормить их зиму, и в эфир выходят, требуя внимания, все новые телевизионные передачи; когда люди пьющие предпочитают лучше засидеться в баре, чем плестись домой по холоду, и двухэтажные автобусы, волшебно мерцая огоньками, плывут, покачиваясь, по темным улицам города и предместий; когда весь Вест-Энд будто переговаривается тамтамами из дискотек и стрипт-клубов, из казино, пивных, магазинов, торгующих до поздней ночи, порнографических лавчонок, гастрономов, кафе, ресторанов и закрытых для широкой публики баров, — именно этот отрезок осени представлялся Дугласу богатым всякого рода возможностями — только протяни руку и ухватишь.

Казалось бы, находишься в центре укрощенных и приспособленных к человеческим потребностям джунглей с их изобилием плодов земных и всяких неожиданностей, где на каждом шагу попадаются удивительные мутации и страннейшие конфигурации, где представлены все изломы и пороки развития цивилизации, которые, стиснувшись, искривившись и переплетясь, образовали эту кирпичноцементную опухоль, поросшую самыми разнообразными зданиями. Этот гигантский город являл собою чудо человеческого предпринимательства: все эти уродства, все эти абсурдные специальности, все эти, по всей видимости, никому не нужные люди, и учреждения, и магазины, и людские сборища, и события — все они существовали, все были как-то пристроены, распределены по государственным и не государственным учреждениям, по заводам и эстакадам, по музеям и аэропортам, по банкам, конторам и клоакам, по рынкам, школам и жилым домам. Все, что есть наиболее типичного и наиболее характерного, простейшего и изощреннейшего, скучнейшего и увлекательнейшего, самого вялого и самого зажигательного, самого низкого, подлого, убогого, омерзительного и самого благородного, утонченного, альтруистического, лучшего, — со всем этим приходилось ежедневно сталкиваться здесь, в столице, испытывать на себе, видеть своими глазами.

И бывали дни — как сегодня, — когда все это, вместившись в одну струю, прокатывалось по жилам Дугласа трепетно и напористо, и он испытывал такое же волнение, как при созерцании явлений природы. Эта близкая к распаду сумеречная столица, где перекрещивались разные культуры и мечты, со своими мгновенными восторгами и длительными разочарованиями, этот товарный поезд, рассчитанный на огромное множество самых разных людей, был местом, где ему легче всего дышалось и которое он любил. Вот только — как жить здесь?

2