Земля обетованная...

На похороны управляющего в киббуц приехали знатные люди, в том числе и тесть покойного реббе Бен-Цион Хагера. Он лично, как лучший кантор, отслужил у свежего холмика из желтой глины заупокойную молитву, при этом искусно прослезился в кульминационный момент душераздирающей «амулэ»[141].

Безутешная вдова стояла в глубоком трауре, лицо ее закрывала кружевная шаль. Циля казалась убитой горем, так что вот уже третьи сутки никто не осмеливался спросить у нее, при каких обстоятельствах Игол Мейер столь неожиданно ушел из жизни.

Приехавшая мать Игола голосила, рвала на себе волосы.

— Никогда мой мальчик не жаловался на сердце, — причитала она. — Откуда взялась у него эта болячка? Откуда? Я всегда боялась, что, не дай бог, он простудится, но сердце?! Я никак не могу понять, и никто не может мне объяснить!

В этих настойчивых причитаниях мало кто из присутствующих не улавливал горький упрек в адрес жены покойного. Быть может, лучше, чем сама Циля, понимал это реббе Бен-Цион Хагера.

— Да, это правда, не жаловался он на свое сердце, — в тон старушке заговорил реббе. — Не жаловался потому, что всего себя отдавал нашему общему делу, не щадил себя… Вы же знаете, как много он работал, как близко к сердцу принимал большие и малые дела в киббуце, как горячился из-за малейшего упущения. И вы же знаете, каких замечательных успехов достиг киббуц под его руководством! Щедрое сердце вашего сына живет и будет жить в прекрасных плодах его труда!..

— Живет оно и в наших сердцах, поверьте мне, — поддакнул Арье Херсон. Со дня кончины управляющего его не покидала мысль об оставшихся целехонькими двенадцати тысячах фунтов стерлингов, которые отвалил реббе «незабвенному» Иголу Мейеру, выдавая за него свою любимицу дочь. — О каждом из нас он заботился, каждому отдал частицу своего сердца… Это же был человек! О, какой человек! Он всегда говорил, что прежде всего является верующим евреем и подлинным сионистом! Разве можно забыть такого человека?

Прикрывая лицо шалью, Циля чутко прислушивалась к проникновенным речам отца и старшего инструктора военной подготовки. Горестно всхлипывая, она вспоминала жадные взгляды Арье Херсона, которые она частенько ловила на себе, и сердце ее блаженно замирало.

После скорбных проводов безвременно усопшего управляющего в последний путь Арье Херсон принимал горячее участие в организации миньен[142]. Распорядительный, энергичный Арье Херсон, с грустью посматривая на Цилю, приказал всем мужчинам киббуца собраться в молитвенную комнату, чтобы и там отслужить, согласно обрядовым правилам, общую заупокойную молитву.

Хаим не мог принять участие в молитве: Ойе вдруг стало очень плохо.

— Наверное, у нее начинаются схватки, — дрожащим от испуга голосом сказала медицинская сестра, — а я не знаю, что в таком случае делают… Ее надо в больницу.

Сестра побежала к Арье Херсону: взять машину мог разрешить только он. Но в комнату, где молились мужчины, женщинам вход был запрещен. Сестра нерешительно остановилась возле двери в надежде передать просьбу первому, кто выйдет. «Попрошу, чтобы вызвали старшего инструктора», — подумала она и ждала. Но никто не выходил и на робкий стук ее не ответил.

— Наш новый межгиях на миньен, — чуть не плача сообщила она Хаиму. — Что же делать?

Хаим сам побежал в молитвенную комнату киббуца, но оказалось, что Арье Херсон находился на молитве в доме почившего. Пойти туда он не решался: там были Циля и ее отец раввин Бен-Цион Хагера. Хаим побежал в конюшню, но дежуривший киббуцник лишь посочувствовал ему, однако без разрешения управляющего дать лошадь не решился.

— Такой порядок еще от того межгияха, вашего ашкенази, — ответил дежурный. — Но и этот военный инструктор не лучше. Он так любит нас, «фрэнков», что не будет большого горя, если тоже отправится в рай… Но все-таки, пока он жив, мне нет никакого интереса с ним связываться…. Пусть даст разрешение, и я хоть всю конюшню…

Хаим убежал, не дослушав киббуцника.

Только что сменившийся с дежурства в коровнике Эзра увидел в окно бегущего Хаима. Он окликнул его, но Хаим даже не оглянулся. Эзра понял, что у Хаима случилось что-то неладное, и тотчас же пошел вслед за ним. На этот раз он осмелился заглянуть в дом и, узнав, в чем дело, сразу вызвался отнести Ойю на руках до дороги, чтобы там перехватить попутную машину и таким образом доставить роженицу в больницу.

Ойя застонала, лицо ее исказилось от боли, и Эзра немедля бережно взял ее на руки вместе с покрывалом, на котором она лежала. Он легко, словно нес младенца, зашагал к шоссе. Хаим и медсестра едва поспевали за ним.

Эзра знал кратчайший путь, и вскоре они благополучно достигли дороги, стали ждать. Но машин не было. Между тем уже заметно стемнело, на небе появились первые звезды. Наконец-то вдали замерцал свет фар.

По шоссе шел военный грузовик. Шофер-англичанин не сразу понял, чего от него хотят, а догадавшись, выразительно пощелкал пальцами, требуя плату.