Земля обетованная...

— Черт с тобой! — сквозь зубы злобно процедила она. — Торчи здесь со своими обрядовыми правилами, я все равно пойду туда!

— А я не допущу, чтобы дочь раввина и жена управляющего киббуца кощунствовала вместе с «фрэнками» и им подобными! Это позор! Или ты сошла с ума?

С этими словами Игол вскочил со стула, догнал Цилю в дверях и резко дернул ее за руку. От неожиданности Циля споткнулась и упала…

Горькая обида и бессильная злоба на мужа, жалость к себе, досада на то, что упущена возможность омрачить жизнь ненавистной влюбленной парочке, наконец, сознание того, что в те самые мгновения, когда она, оскорбленная и униженная, страдает, Хаим и Ойя наверняка блаженствуют, — все эти мысли и чувства нахлынули на нее, приведя в смятение. И она, давясь слезами и причитая, горько разрыдалась.

Игол попытался было успокоить ее, приподнять с пола, но Циля, отталкивая его, рыдала все безутешнее. Наконец она позволила поднять себя с пола, усадить на кровать. Циля затихла, прислонилась к плечу мужа и, всхлипывая, жалобно зашептала:

— Ну почему, почему мы так, Игол?! Зачем?! Смотри, как люди живут и наслаждаются жизнью, а мы?..

Опасаясь новых слез, Игол не стал, как всегда, перечислять качества своей супруги, которые, по его мнению, были причиной семейных конфликтов. Прижимая к себе, он нежно гладил ее голову, плечи, приговаривал:

— Это правда, Циликл! Правда. Успокойся… Все пройдет и будет хорошо… Бог поможет!..

Скупой на ласку и нежное слово, всегда занятый работой, уставший сейчас Игол был нежен, и Циля восприняла это как радостную для них обоих победу. Она обхватила голову Игола теплыми руками, приблизила свое мокрое от слез лицо к его лицу. Устремленные на него глаза выражали скорбную радость и умиление.

— Игол! Мой хороший Игол! Обещаю тебе, и ты обещай больше не ссориться, — шептала она, все еще всхлипывая. — Поцелуй меня…

— Хорошо-хорошо, Циликл, пожалуйста! Я обещаю… Успокойся. — И Игол выполнил ее желание, поцеловал, как целуют ребенка, плачущего не столько от боли, сколько от испуга и обиды после падения. — Ты хочешь, чтобы я еще раз поцеловал тебя, не-ет?

Кроме желания успокоить жену, Игол ни о чем другом не помышлял. В душе он уже сомневался, следовало ли ему в канун субботнего дня прикасаться к жене, если даже та впала в истерику. Но Циля не была столь правоверной, а в эти минуты забыла и о субботнем дне и о соблюдении предписанных талмудом норм поведения.

— Еще, Игол, еще… — шептала она и сама прильнула к мужу, целуя его. — Вот так!.. А теперь ты меня поцелуй. Ну!

Игол стал осторожно освобождаться из объятий супруги.

— Циликл! Как можно?.. Ты забыла, что суббота уже наступила?! Пусти меня…

Это напоминание подействовало на Цилю, как удар хлыста.

— Нет! Хватит. Не пущу!..

— Кощунство это! Циликл, опомнись! Слышишь? Оставь меня! Я прежде всего верующий, а…

Иголу не удалось договорить: Циля, потеряв самообладание, повисла у него на шее, под тяжестью ее пышного тела Мейер опрокинулся на спину.

— Молчи, мучитель! Молчи, проклятый субботник… Молчи… — кричала Циля, зажимая мужу рот руками.

Низкорослый Игол не отличался крепким здоровьем.

Он часто испытывал слабость и усиленное сердцебиение, но не придавал значения этому недомоганию. Сейчас, задыхаясь, он стал испуганно и судорожно вырываться из цепких рук Цили.

— Нет, мучитель!.. Не отпущу… — злобно причитала Циля.

Почувствовав наконец, что Игол перестал противиться, она взглянула на посиневшее лицо мужа.

— Игол! Что с тобой, Игол? А, Игол! — Циля испуганно отпрянула от распростертого, безжизненного тела Игола Мейера.

Потрясенная случившимся, она кинулась бежать, чтобы оповестить людей о несчастье. За порогом дома ее встретили ясная звездная ночь, тишина и безлюдье. Нигде в окнах домов не горел свет. В замешательстве она бросилась в одну сторону, потом в другую и остановилась: благоразумие подсказало ей, что будет лучше оставить все до утра и ночью не поднимать тревогу.

Ранним утром, лишь забрезжил рассвет, она, растрепанная, полуодетая и босая, с криком выбежала из дома, опрометью кинулась к домику, в котором жил Арье Херсон, забарабанила в окно…

— Скорее! Он лежит, будто не живой… Я не пойму… Помогите!

Сбежавшиеся в дом управляющего киббуцники увидели Игола Мейера лежащим на смятой постели, руки его были распростерты, голова свесилась с края подушки, лицо посинело и глаза безжизненно смотрели куда-то в ноги толпившимся людям.

— Скажите же, люди! — Циля бросалась то к одному, то к другому киббуцнику. — Он жив?

Киббуцники молчали. Скорбно молчал и Арье Херсон.

— Ну, хавэр Арье, что вы молчите?! Скажите же мне наконец! Он жив еще? — Циля умоляюще смотрела на Арье Херсона.

Глаза старшего инструктора наполнились слезами. Он растерянно пролепетал:

— Пока… нет.

Бразды правления киббуцем временно принял на себя старший инструктор военной подготовки Арье Херсон. Он объявил об этом, собрав киббуцников и сообщив им, что «незабвенный Игол-бен-Леви Мейер скоропостижно скончался от разрыва сердца в расцвете сил и необыкновенного организаторского таланта».