Земля обетованная...

Холуцы предложили мужчинам табаку, феллахи оживились и принялись набивать свои трубки, примешивая к щепотке табака крохотную долю гашиша. В свою очередь, они угощали холуцев свежеиспеченными лепешками и козьим молоком. Но нового ничего не рассказали… Горе везде имеет один вкус, и они привыкли хлебать его полными ложками.

Послонявшись по опустевшей деревушке, вдоволь наболтавшись с феллахами и не обнаружив ничего тревожного, разведчики Арье Херсона убрались восвояси.

— Терпимость — признак слабости! — торжествующе произнес старший инструктор военной подготовки Арье Херсон, выслушав вернувшихся холуцев. — Это еще раз подтверждает правоту наших… — Арье Херсон осекся. Насторожились и холуцы: где-то неподалеку раздался сильный взрыв, через несколько секунд последовали еще два взрыва.

На огороженной территории было объявлено «осадное положение»: взрывы не предвещали ничего хорошего. Смеркалось. И тогда с наблюдательной вышки заметили одиноко бредущего по дороге человека.

Высланная навстречу ему вооруженная группа холуцев узнала в нем шофера одного из трех грузовиков, которые везли смонтированную электростанцию и движок. Все грузовики подорвались на минах, были обстреляны арабами и сожжены. О судьбе двух других шоферов прибывший ничего не знал.

«Вот тебе и «терпимость — признак слабости!» — подумал Хаим и горько усмехнулся.

Холуцам предстояло на следующий день отбыть в свой киббуц. Дальнейшее освоение участка под будущую колонию возлагалось на остальные две группы.

Ночь прошла, как в осажденном лагере: все были в ожидании нового нападения. Старший инструктор Арье Херсон не сомкнул глаз. При малейшем шорохе ему мерещилось, что в темноте подкрадываются арабы… И звенящая тишина казалась ему зловещей…

17

Возвратясь домой, Хаим застал Ойю в крайнем возбуждении и тревоге. И он понял причину: в киббуц вернулась Циля. Увидев ее в столовой, Ойя тотчас же, не прикасаясь к еде, убежала домой.

Между тем Циля сама старалась не встречаться с Ойей и с Хаимом, конечно, не потому, что опасалась каких-либо оскорбительных выпадов с их стороны. Просто приезд этой супружеской пары в киббуц разбередил, казалось бы, давно зажившие ее душевные раны. Память воскресила тот день, когда она впервые в своей жизни стряпала, готовя званый обед, а потом долго и тщательно прихорашивалась, не сомневаясь в том, что именно в этот день состоится ее помолвка с неказистым на вид, но умным, веселым и в общем-то симпатичным парнем. Снова, будто это было вчера, она ощутила острое чувство стыда за унижение и позор, испытанные ею, когда она, дочь раввина, богатая красавица, была отвергнута рыжеватым холуцем, который предпочел ей какую-то нищенку-приживалку, бездомную и безродную иноверку да к тому же еще глухонемую.

Исподволь Циля наблюдала за Хаимом и Ойей, осторожно, стараясь не выдать истинные причины своей заинтересованности, осведомлялась у отца и мужа об их жизни. И убеждалась в том, что вопреки всем страшным испытаниям и бедствиям, которые обрушил на их головы мстительный и всесильный раввин, несмотря на бедность, они были счастливы — они любили друг друга. А она? Она, которой — все было дано в жизни? Все, кроме счастья.

Да, замужество не принесло радости Циле. Ни внешностью, ни умом, ни характером Игол Мейер и отдаленно не походил на тот идеал «суженого», который Циля рисовала в своем воображении в затянувшиеся годы девичества. Своенравная, эгоистичная, привыкшая быть в центре всеобщего внимания, она оказалась, в сущности, прислугой своего мужа.

По понятиям Игола, жена должна была заниматься домашним хозяйством, детьми и прежде всего угождать мужу. Он же, муж и хозяин, обязан был, по его убеждению, обеспечить семью материальными благами. И потому все его помыслы были отданы делам киббуца, общение же с супругой ограничивалось совместными и, как правило, торопливыми, молчаливыми трапезами. Вечерами, а то и по ночам между ними возникала перебранка, нередко завершавшаяся скандалом и бегством Цили из киббуца то к отцу, переехавшему с семьей в Натанью, то к родственникам в Хайфу. Ей казалось, что эти отлучки образумят мужа, пробудят в нем ревность, боязнь потерять ее. Но получалось наоборот. Игол во всем оставался таким же, каким был: холодным, невнимательным, — прибавились только поводы к недовольству друг другом — на Цилю сыпались грубые упреки за эти самовольные отлучки из дому.

— Неизвестно куда, к кому и, главное, зачем ты шляешься! — кричал Игол. — Когда ищешь тебя у отца — она, видите ли, оказывается у родственников в другом городе… А там отвечают, что она «только что» уехала к отцу!.. Можно подумать, что мне нечего больше делать, как только заниматься этими глупыми розысками… Ну, а люди что? Не видят разве? А тебе на это наплевать… Жена, называется!

Взаимное раздражение и недовольство, которое подспудно зрело долгое время, наконец, как нарыв, прорвалось наружу.