Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник)

– Ну в точности как я! – просиял Камп, не в силах оторваться от созерцания ее завораживающей, обманчивой красоты. – И кофе с молоком!

Кармен просияла в ответ.

– Это писатель Георг Камп, Кармен, – сказал я. – Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.

Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.

– Но это же великолепно! – проворковала она. – Жизнерадостный эмигрант! – И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за куском макового рулета.

Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.

– За посудой я зайду завтра, – сказала она.

– Да оставайтесь с нами! – воскликнул Камп. – Вместе отпразднуем освобождение от духовности.

– Я не могу. Мне надо идти.

– Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. Отдохните с нами!

Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся затряслась.

– Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно…

Камп смотрел на нее, ничего не понимая.

– Да что случилось-то? Мы ведь не прокаженные…

– Позвольте мне уйти! – Госпожа Елинек побледнела и дрожала все сильней.

– Позвольте ей уйти, господин Камп, – спокойно попросила Кармен своим глубоким, грудным голосом.

Он немедленно отпустил Катарину. Госпожа Елинек неловко изобразила прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед.

– Не иначе, приступ эмигрантского бешенства. Все мы время от времени начинаем сходить с ума.

Медленно, будто трагическая актриса, Кармен покачала головой.

– Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене.

– Старик Елинек? – спросил Камп. – Тот самый, который ее выставил?

Кармен кивнула.

– Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться.

– Вернуться? После всего, что случилось? С ней здесь и с ним там?

– Да, хотела. Думала, тогда они зачеркнут все прошлое и начнут жизнь сначала.

– Глупость какая!

Хирш посмотрел на Кампа.

– Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать сначала?

– Откуда мне знать? Живу как живется.

– Это обычная прекраснодушная иллюзия всех эмигрантов. Все позабыть и начать сначала.

– По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же лучше. Не придется бросать свою теплую пекарню ради этого типа, который выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней.

– Люди не всегда горюют только о хорошем, – задумчиво сказал Хирш.

Камп растерянно оглядел присутствующих.

– Черт возьми, – сказал он. – Мы ведь так хотели повеселиться сегодня.

Вошел Равик.

– Как дела у Джесси? – спросил я.

– Сегодня утром ее отвезли домой. Она еще недоверчивей, чем прежде. Чем лучше идет заживление, тем недоверчивее она становится.

– Лучше? – спросил я. – Действительно лучше?

Вид у Равика был усталый.

– Что значит «лучше»? – бросил он. – Замедлить приближение смерти – это все, что в наших силах. Абсолютно бессмысленное занятие, как глянешь в газеты. Молодые здоровые парни гибнут тысячами, а мы тут стараемся продлить жизнь нескольким больным старикам. Коньяка у вас не найдется?

– Ром, – ответил я. – Как в Париже.

– А это кто такой? – спросил Равик, указывая на Кампа.

– Последний жизнерадостный эмигрант. Но и ему оптимизм нелегко дается.

Равик выпил свой ром залпом. Потом посмотрел в окно.

– Сумеречный час, – сказал он. – Crepuscule[44]. Час теней, когда человек остается один на один со своим жалким «я» или тем, что от него осталось. Час, когда умирают больные.

– Что-то ты уж больно печален, Равик. Случилось что-нибудь?

– Я не печален. Подавлен. Пациент умер прямо на столе. Казалось бы, пора уже привыкнуть. Так нет. Сходи к Джесси. Нужно ее поддержать. Постарайся ее рассмешить. На что тебе сдались эти сладкоежки?

– А тебе?

– Я зашел за Робертом Хиршем. Хотим пойти в бистро поужинать. Как в Париже. Это Георг Камп, который писатель?

Я кивнул.

– Последний оптимист. Отважный и наивный чудак.

– Отвага! – хмыкнул Равик. – Я готов заснуть на много лет, лишь бы проснуться и никогда больше не слышать этого слова. Одно из самых испохабленных слов на свете. Прояви-ка вот отвагу и сходи к Джесси. Наври ей с три короба. Развесели ее. Это и будет отвага.

– А врать ей обязательно? – спросил я.

Равик кивнул.

– Давай куда-нибудь сходим, – сказал я Марии. – Куда-нибудь, где будет весело, беззаботно и непритязательно. А то я оброс печалью и смертями, как вековое дерево мхом. Премия от Реджинальда Блэка все еще при мне. Давай сходим в «Вуазан» поужинать.

Мария устремила на меня невеселый взгляд.

– Я сегодня ночью уезжаю, – сказала она. – В Беверли-Хиллз. Съемки и показ одежды в Калифорнии.

– Когда?

– В полночь. На несколько дней. У тебя хандра?

Я покачал головой. Она втянула меня в квартиру.

– Зайди в дом, – сказала она. – Ну что ты стал в дверях? Или ты сразу же хочешь уйти? Как же мало я тебя знаю!

Я прошел за ней в сумрак комнаты, слабо освещенный только окнами небоскребов, как полотно кубистов. Неподвижный, очень бледный полумесяц повис в проплешине блеклого неба.