Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник)

– Эти люди как кислая капуста к сосискам, – сказал он. – Их надо подогревать дважды. И это притом, что Сислей ведь действительно хорош. Приходится принуждать людей к их собственному счастью. Тоска!

Я поставил маленького Мане на мольберт. Глаза Блэка снова загорелись.

– Ну что, молились на нее?

– Просто думал, на что только человек не горазд – и в добре, и в зле.

– Что да, то да. Но зло явно перевешивает, особенно в наши дни. Зато добро долговечнее. Зло умирает вместе со злодеем, а добро продолжает светить в веках.

Я даже не сразу понял, что в этой сентенции меня не устраивает. «Не умирает зло вместе со злодеем! – мысленно возразил я. – Зато злодей очень часто умирает безнаказанным. Почти всегда. Недаром простейшее чувство справедливости возвело в обычай долг кровной мести».

– Это правда, насчет Дюрана-второго? – спросил я через силу.

– Правда. Старик только дурачит врачей. Вот увидите, он еще их переживет. Эта такая продувная бестия…

– Вы не хотите сами туда сходить?

Блэк усмехнулся:

– Для меня вся борьба позади. А так старик только снова начнет торговаться. Так что уж идите вы. Цену я вам назвал, вот и стойте на ней насмерть. Не уступайте ни в коем случае. Скажите, что права не имеете. Оставьте ему картину, если попросит. Вот тогда уже я сам зайду через несколько дней и потребую картину назад. Картины, чтоб вы знали, на редкость дельные агенты. Они находят путь к сердцам даже самых твердокаменных покупателей. Они красноречивей самого искусного продавца. Клиент незаметно привыкает к ним и уже ни за что не хочет отдавать. И выкладывает полную цену.

Я запаковал картину и на такси отправился к Дюрану-второму. Он жил в двух верхних этажах дома на Парк-авеню. Внизу помещался антиквариат китайского искусства. Там в витрине красовались танцовщицы эпохи Тан – милые, грациозные глиняные фигурки, больше тысячи лет тому назад захороненные в могиле вместе с их умершим владельцем. Созвучные драме жизни и смерти, что разыгрывалась в верхних этажах того же здания, они, казалось, стояли здесь не случайно. Словно ждали неизбежного финала. Как и чарующий портрет мадам Анрио у меня под рукой.

Квартира Дюрана-второго производила впечатление какой-то странной покинутости. И обставлена была без того музейного роскошества, что жилище Купера; тем более странным и неуместным казалось возникавшее здесь чувство пустоты и безлюдья. Это чувство почти всегда испытываешь в музеях, даже когда там полно посетителей. Здесь же с первых шагов возникало впечатление, что хозяин уже умер, – хотя он и продолжал цепляться за жизнь в тех двух комнатах, до которых сузилась сфера его обитания, но в остальных помещениях дома жилого духа уже не ощущалось.

Мне пришлось подождать. На стенах салона висело несколько Буденов[42] и один Сезанн. Мебель – Людовик Пятнадцатый, средней руки; ковры новые и довольно-таки безвкусные.

Ко мне вышла экономка и хотела было забрать у меня картину.

– Я должен передать ее из рук в руки, – сказал я. – Так распорядился господин Блэк.

– Тогда вам придется еще немного подождать. У господина Дюрана-второго сейчас врач.

Я кивнул и, пока суд да дело, принялся распаковывать мадам Анрио. Ее удивительная улыбка тотчас же заполнила и оживила собой безжизненное пространство комнаты. Снова появилась экономка.

– Девушка косит, – безапелляционно заявила она, бросив быстрый взгляд на портрет.

Я с изумлением уставился на картину.

– У нее чуть раскосые глаза, – возразил я. – Во Франции это считается признаком особо изысканной красоты.

– Вот как? И ради этого господин Дюран гонит от себя врача! Чтобы взглянуть на такое?! Чудно. И правая щека кривая. Да и дурацкая повязка на шее тоже набок сползла.

– На фотографии ничего такого, конечно, не бывает, – кротко согласился я. У меня не было ни малейшего желания проходить вместе с Ренуаром предварительную цензуру у кухарки.

– Так и я о том же! К чему весь этот хлам! Вот и племянники господина Дюрана тоже так думают.

«Ага, – подумал я. – Наследнички!» Я вошел в очень просторную комнату с огромным окном и чуть не попятился. Приподнявшись на кровати, на меня взирал живой скелет. Все вокруг провоняло дезинфекцией. Но, купаясь в лучах ласкового сентябрьского солнца, со стен отовсюду смотрели картины – танцовщицы Дега и портреты Ренуара, полотна, полные жизни и жизнерадостности, их было много, слишком много даже для такого большого помещения, и сгруппированы они были так, чтобы любое можно было видеть с кровати. Казалось, будто этот скелет своими костлявыми ручищами был готов сгрести вокруг своего ложа все, что есть красивого и легкого в жизни, и уже не отпускать до последнего вздоха.

Дребезжащий, хриплый, но неожиданно сильный старческий голос прокаркал:

– Поставьте картину на стул, вот здесь, возле кровати.