Земля под копытами

После слета вязальщиц ее на этом крыльце фотографировали, еще и карточка в газете была. Сердце защемило, когда снова про тот платок вспомнила: все — будто приснилось, а платок — память. Его Шуляк взял, когда за одеждой для немецкой армии приходил: «Куда шапку Данилову девала?» — «На фунт пшена давно выменяла, дети есть просят». — «Валенки давай — немецкая армия мерзнет». — «Найдете — ваши будут». Пошел с Девяткой в комору, возвращаются — валенки в руках, но без подошв. Разглядел и швырнул Гале в лицо. Потом открыл сундук, а там всего и добра, что два рушника, мама еще вышивала, да платок, на слете подаренный. И платок и рушники берегла Поночивна как память. Шуляк, проклятущий, взял платок. «А что, у немцев уже и бабы воюют?» — не сдержалась Галя. «На шарфы порежут, — буркнул староста. — И шапку чтоб нашла, еще зайду — душу вытрясу».

Огляделась Галя, а их уже в класс заводят. В тот самый, где слет был. Актовый называется. Но ни стульев, ни стола, кумачом застеленного, ни трибуны, а людей — как пчел в улье, ни сесть ни стать. Двери класса закрыли за ними.

Окна со двора досками забиты, часовые под окнами: туп-туп, туп-туп! В классе тихо, только стонет кто-то в углу, будто вода каплет, а еще шепот: «Тебя за что? А тебя за что?» Лиц не видать, да и голоса незнакомые, все из чужих сел люди. Галя стояла у дверей, пока ноги не онемели, потом присела на корточки. Надежда не оставляла ее: «Картошечки сварили, день перебудут мои дети, а к вечеру, глядишь, я и дома. Как станут выпускать — я первая».

Сквозь замочную скважину пробивался дневной свет. Поночивна припала глазом, но не увидела ничего, кроме облезлых дверей по ту сторону коридора и часового, который расхаживал как маятник. На дверях синим было написано: «8-й «А». «А Сашко мой теперь бы в четвертый ходил, если б не война, — подумала Галя. — Не успеешь оглянуться, и Андрейке в школу, а там и Телесику. Годы как листья с деревьев осенью, летят, летят. Вырастут сыны, все бы только хорошо было».

Не помнила, сколько времени прошло так, вдруг в двери 8-го «А» забарабанили изнутри:

— Пан, пан, выйти надо, открой!..

— Я тебе открою — на тот свет!

— Пан, пан, надо выйти!

Двери заходили ходуном, гул пошел по коридору. Подошли еще двое в полицейской форме.

— Открой и благослови прикладом, чтоб и дороги назад не нашел…

Отодвинули засов, из камеры вылетел пулей худой, как палка, испуганный мужичонка.

— Пан, они ход копают! Стамеской! Они меня убьют! — Мужичонка пытался встать за спины полицаев, подальше от двери. — Скажите пану коменданту, что я разоблачил их, я!..

По коридору тяжелыми шагами, аж пол гудел, бежали немецкие солдаты. Слетелись как воронье, заголготали. Привели начальника: Галя видела в замочную скважину, как выстроились солдаты и полицейские. Перепуганного мужичонку втолкнули в класс, за ним вошли немцы. А потом гулко заговорили автоматы, и еще Поночивна услыхала отчаянный, вдруг оборвавшийся крик:

— Пан комендант, это я сказал! Пан комендант, я жить хочу! Жить хочу, жить!..

Галя отшатнулась от дверей и заплакала.

— Не повезло хлопцам.

— Красноармейцы там были, пленные.

— Господи, прими их души…

— Одна сволочь столько людей загубила.

— Правду-таки Тось говорил: не на курорт везут, а на смерть.

Впервые Поночивне стало по-настоящему страшно. Она припала горячим лбом к косяку двери и запричитала безголосо: «Да что ж это с вами будет, деточки вы мои, голубчики вы мои?..»

8

Шуляка мутило от съеденного и выпитого, а он все ел и пил. На столах только молока птичьего не хватало: наварено, напечено, нажарено — на целое село. А гостей за столом — на пальцах перечесть, полицаи и те не все пришли. Из Листвина хоть бы один приехал. Для парада. Так потратиться, и на кого — на шантрапу, на мелюзгу. А для кого беречь нажитое — чтоб большевики пришли и забрали все? Сегодня он позавидовал Тосю. Тось умел жить сегодняшним днем: дыши, пока дышится. А он, дурень, о завтрашнем беспокоился, у дома сколько убивался. Клуб для большевиков строил… Шуляк залпом опрокинул стакан спирту. Спирт обжег нутро, едва прочухался.

— Многие лета Степану Саввовичу! Многие лета!

— Чтоб жилось, и лилось, и родило в этом доме!

— На веки вечные!

— В чарку смотри, не за пазуху! Хи-хи…

— Пей сколько душа просит, только масличком смазывай.

— Он спрашивает, где Шуляк? А я его по харе: нет Шуляка, а есть пан староста! Это вам, говорю, не при Советах.

— Пью за будущего наследника вашего, Степан Саввович и Лисавета Макаровна! Ему тут жить и властвовать под благословенным немецким орлом. Слава!..

Шуляк со стуком поставил на стол стакан. Будто припечатал. Пьяный гул стих, гости оглянулись на старосту, но через минуту гам пьяных голосов снова повис над столом. Лиза смотрела на него через стол, как с того берега реки, грустно, но без сочувствия. Степан отвел взгляд. Лизиных глаз он не любил. Он любил Лизино тело, молодое и покорное. Никогда не требовал от нее ничего, кроме покорности. От первого дня: либо пойдешь за меня, либо поедешь в Германию. Женщина — это лишь поле для посева, а разве сеятеля занимало когда, что поле думает?