Земля под копытами

Шуляк помнил Лизу-девчонку, а когда старостой уже обходил дворы, будто впервой ее увидел: яблочко, налитое соком. Аж скулы свело от острого желания полакомиться…

— Не пейте, Степан Саввович!

Что было силы опустил кулак на край стола — упала на пол ложка, звякнула пробка в графине с наливкой.

— Молчать! Говорить буду!

— Пан староста слово держать будет! — эхом отозвался пьяный в стельку писарь, и за столом все стихло. Шуляк плеснул в стакан спирту, поднялся. Он теперь водку пил как воду, но водка его уже не брала. Раньше после нескольких чарок мир становился прозрачным, как из стекла вылитым, и в этой прозрачности размеры видимого менялись, словно в кривом зеркале. Люди мельчали, а сам он казался себе значительным и способным на все. Нынче сколько бы ни хлестал, приятного ощущения собственного могущества не возникало. Напротив, в хмельной ясности открывалось то, что трезвым прятал от самого себя.

Всю жизнь он пытался подняться над людьми. Казалось, что с приходом немцев мечта наконец осуществляется, и он безоглядно рванул вперед. А над кем он властвует? Село как не признавало его, так и не признает, каждый нож в спину норовит всадить. Над кучкой вот этих грязных подтирок, которые с радостью продадут его за грош ломаный, — вот над кем он поднялся такой дорогой ценой. Морды сальные, круглые, как горшки на тыну, — поотъедались. Ну подождите, большевички из вас сала натопят. Он был чужой всем даже тут, среди своих. Проклятущий Тось, и без него было несладко, а он еще кислятины подлил. И Галька — а что Галька? Забывай, как и звали. Котлета для червей — вот что теперь Галька. Но что-то царапало душу: целовались-миловались…

…Или это все приснилось? Как и вся его жизнь. Вся, кроме последних оккупационных лет. Они уж точно не приснились: по самые уши ты, Степан, в грязи, и никто не отмоет. Хмельными, покрасневшими глазами повел он вдоль стола — мало гостей, мало. Ну, пускай душ на пять из Листвина рассчитывал, а остальные-то все должны были прийти сельские. Мудрецы, мать вашу, только громыхнуло на востоке — головы вобрали: мы не мы. А пока красные отступали, следом за ним ходили, в рот глядели: «Пан староста!..» Лупцевал он их как коз сидоровых, а мало, оказывается.

— Вот что, паны приятели. Спасибо, что пришли окропить эти стены. Нам теперь надобно вместе держаться. И все силы — на немецкую победу. Не то жидо-большевички вернутся — нам и на кладбище местечка не отыщется, швырнут, как собак, в овраг. Слухам не верьте, все идет по плану великого фюрера: на Днепре паны немцы красных измолотят и за Урал погонят. Пью за победу великой Германии! И вы, девки-хлопцы, пейте, кто не станет пить за победу, ох и всыплю, вы меня знаете!..

Страх лег тенью на лица гостей. Слухи, что немцы снова потерпели поражение под Курском и лавина фронтов катится на запад, уже ходили в Микуличах. Рты людям не закроешь: кто-то листовку партизанскую прочел, кто-то от кого-то в Листвине на базаре прослышал. Советские войска приближаются к Днепру! Не сегодня завтра лишь лента Днепра будет разделять их от расплаты… Заставлять пить не пришлось никого — от страха, отчаяния все окунались в пьяную одурь.

Степан злорадно наблюдал, как пьют гости, и сам пил. За столом теперь было тихо, вроде не на новоселье собрались, а на поминки. Первой после слов хозяина оттаяла Фросина; Шуляк, хоть и пьяный был, а по глазам мысли ее читал: пропадите вы все пропадом, а мне Курт не даст пропасть… Он всех их насквозь видел. Ничего, девка умна до Дмитра, а по Дмитру — поклонишься и столбу. Ты у меня еще столбу поклонишься — как пить дать!.. Нужна ты Курту, как чирей на заднице. Видал, разрядилась, как девица красная, и глазками стреляешь. Он недолюбливал Фросину, хоть и не сделала она ему зла никакого. Баба, конечно, аппетитная, только не укусишь: пока ездил к ней Курт, приходилось и Степану перед ней, подстилкой грязной, шапку ломать. А она-то, тьфу — ничто! — еще и мадемуазелилась: «Курт говорил, что назначит вас управляющим в наше поместье. Мы с Куртом в Берлине будем жить, а сюда — на лето…» И Степан Саввович Конюша должен был в ответ скалиться благодарной улыбкой, как пес за кусок колбасы из рук хозяина. Когда выпивал, ничто так не травило ему душу, как былое унижение. Лишний раз согнуть шею где нужно, он не боялся — ничего, гибкий, не переломится, случалось, стлался ниже низкого: но зарубки на душе оставались и саднили долго.

Фросина, как рыбка, извиваясь станом, выбраылась из-за стола и поплыла по светлице, дробно стуча по дубовым доскам каблучками немецких, подаренных лейтенантом Куртом туфелек:

Наїлася, напилася,
Обулася й одяглася!
Топчи Сталіна під ноги,
Давай Гітлеру дорогу!