Земля помнит всё

Поэма есть. Сегодня ночью он закончил ее. Поэма о брате Назаре. Конечно, не сам Назар герой его поэмы, но, не будь Назара, не было бы и поэмы.

Байрама считают горожанином. Правильно, он уже двадцать лет живет в городе. Но село, его краски, звуки и запахи, и прежде всего пряный дух смоченной весенним дождем земли — это с ним. Может быть, поэтому и решился он на такую тему: земледелец, его душа, его характер…

Назар навсегда впитал в себя соки и запахи родной земли. Он живет ее заботами, ее радостями и горестями, он любит землю, как сын любит свою мать. И земля лелеет в своем лоне брошенные в нее семена любви-. Все может умереть, не умирает земля, и не умирают семена, посеянные в землю заботливыми ее сыновьями…

Байрам искоса взглянул на яркую афишу, украшенную портретом довольного собой белозубого красавчика.

Хочешь не хочешь, а похож он на эту фотографию. Два дня еще будет висеть, надо же!.. Хорошо, хоть не больно-то на нее смотрят, редко кто повернет голову. Видно, не до него сейчас людям, у каждого свое дело, своя забота…

Ближе к центру на улице стало оживленнее — чувствовалась близость базара. Байрам пересек асфальтированную площадку перед театром и вышел на короткую улочку. Отсюда был вход на базар. Машинам здесь ездить запрещено, и пешеходы чувствуют себя спокойно: ходят не спеша, не оглядываясь по сторонам. Байрам любил эту улочку, хотя в отличие от других улиц города, давно уже избавившихся от времянок, она все еще застроена одноэтажными дощатыми домишками. Они были неприглядны, эти выросшие на развалинах времянки, но здесь всегда было людно, весело, и убожество покосившихся хибарок как-то не бросалось в глаза. А может, только ему не бросалось, потому что здесь он прежде всего смотрел на людей. Глядишь, вроде знакомые, только никак не вспомнить, где видел. Потом начинаешь соображать: да ведь именно здесь и видел.

Вот за столом, в защищенном от ветра уголке, тепло одетый старик с бритым лицом. Перед ним разложены лотерейные билеты, но чувствуется, что мысли его далеко, воспоминания занимают старика гораздо больше этих билетов…

У широких базарных ворот, меж двух больших деревьев на низенькой скамеечке — чистильщик. Говорят, ему перевалило за семьдесят. Может быть, но только он уже лет пятнадцать такой вот сухой, сморщенный. Работает он от темна до темна, ни на минуту не переставая говорить. Иногда он вдруг рассыпается дребезжащим смешком, широко открывая рот с бледными беззубыми деснами. Во время землетрясения у него погибли все: жена, дети, внуки… Может быть, поэтому он и вынужден до сих пор работать: если он перестанет работать, если завтра не придет к базарным воротам и не сядет на эту низенькую скамеечку, он умрет. Старик не может без людей, без толпы, без базарного шума — не может он быть один.

Байраму вдруг захотелось подойти и послушать, о чем говорит старик, орудуя щетками, но взгляд его натолкнулся на афишу, украшенную портретом улыбающегося мужчины, и он повернул обратно — человек на фотографии стал ему вдруг просто ненавистен. Кощунственной показалась довольная улыбка, с которой он взирает на старого чистильщика.

Опять вспомнился Назар, один случай с ним в июне пятьдесят второго года — центральный эпизод поэмы, законченной сегодня ночью. Назар сдавал выпускные экзамены, а в дни, когда экзаменов не было, работал в поле. На его попечении была целая карта хлопчатника — большой, вытянувшийся вдоль старого арыка участок недалеко от села. Всходы в тот год были хорошие. Сев провели рано, и расстояние между рядами с каждым днем сокращалось — хлопчатник ветвился, набирал силу. Кое-где начал уже зацветать.

Назару оставалось два экзамена, и он должен был распроститься со школой, с селом, с этим вытянувшимся вдоль арыка полем, с этим рослым молодым хлопчатником. Он знал, что поедет учиться, но думал об отъезде без радости. В Ашхабаде много садов, и рядом Фирюза, где прохладно даже в июльский зной, все это так, все это он не раз видел, приезжая в гости к Байраму. Но ведь в каждый свой приезд он уже через неделю начинал тосковать по селу.

Кругом были многоэтажные дома. Дома, дома, дома — до самого горизонта. Да здесь и горизонта-то не было, на краю города дома упирались в горы… Хотелось выйти поутру на крыльцо и увидеть поля и сады. И бездонное синее небо. И пусть лучше печет солнце, пусть воздух горяч, как дыхание раскаленного тамдыра, и пусть щиплет от пота глаза — прикрыть их нельзя, зубцы культиватора могут поранить стебли — все равно только здесь ему хорошо.

Назар никому не говорил об этом, наоборот, он с гордостью показывал приятелям письмо брата, в котором тот велел ему приезжать сразу же после экзаменов. Он знал, что сверстники завидуют ему. Никому не решился бы он признаться, что с тоской думает об отъезде, что не может понять, как Байрам столько лет живет в Ашхабаде, раз в пять лет на денек приезжая в село.

В Ашхабад Назар так и не уехал. И аттестат в тот год не получил — имя его жирной чертой вычеркнули из списка выпускников.