Земля помнит всё

Сказала, да, видно, спохватилась — знала уже, что и у меня нрав крутой, не терплю, когда гордость задевают, — оглянулась, огрела коня плеткой. "А ну, джигит, догоняй!"

Только комья земли мокрой в лицо полетели… Пока собирался, она уже за версту ускакала. Отпустил я удила, скачу за ней, а сам думаю: "Дурак ты, дурак! С какой бабой в весенней степи про политику рассуждать вздумал!.."

А она видит, что догоняю, смеется… Их, женщин, ведь не поймешь. Смотрит на меня, хохочет, до того хороша — ну прямо съел бы ее всю, вместе с сапожками!

Обнял я ее, а она так и вьется в руках, словно ей щекотно. Ну я недолго думая сорвал ее с седла и — к себе. Обхватила за шею, смеется, тихий такой смех, счастливый… И глаза закрыла…

Якуб замолчал.

Я перевернулся на спину, зашуршав травой.

— Ты, оказывается, еще бодрствуешь? — насмешливо пробормотал Якуб. — Я думал, тебя сморило…

— Нет, слушаю…

— Один раз вызывает меня полковник. Уезжаю, говорит, на два дня, присмотри за домом. Потом уж я узнал, что это Мария его надоумила. Боюсь, мол, офицеры твои как напьются, мимо пройти страшно, глаза, как у голодных волков. Единственный, говорит, порядочный человек — Якуб Салманов. Попроси его, чтоб был поблизости. А тот верит, дурак… Он ей, как ребенок, верил…

Я с вечера расставил часовых вокруг полковничьего дома и к ней. Ужинать пригласила.

Вошел в гостиную, она — навстречу… Платье на ней черное, переливается все, словно звездное небо. Вырез до самых грудей! А сама вся как из ртути: то встанет, то сядет, то руку мне протянет, а рука белая-белая!..

Одним словом, ужинал я у нее до утра, а к еде мы так и не притронулись… А утром, как мне уходить, она вдруг и говорит: "Давай, милый, уедем отсюда навсегда, забудем эти проклятые пески…" Можешь себе представить — из-за бабы родину покинуть! Ну ей я так, понятно, не сказал, отшутиться решил: не могу же, говорю, я изменить своему полковнику…

Прикрыла она глаза ресницами, а под глазами-то тени синие. "Не надо, — говорит, — смеяться, милый, я это очень серьезно. Уедем отсюда! Поедем к отцу, будем жить в имении!" — "Ты думаешь, большевики пощадили ваше имение?!" — "Ну не в имение! За границу! В Европу, в Америку, в Австралию — только прочь из этого ада! Из этих раскаленных песков!" Тут я перестал шутить и сказал ей, что эти раскаленные пески политы кровью моих предков. Что эта земля — моя родина!

Она, видно, поняла, что это мое последнее слово. Глаза погасли, лицо сразу поблекло, постарело даже… "Я, — говорит, — в тебе обманулась. Ты дикарь! Такой же, как твои собратья, скитающиеся в песках со своими вшивыми овцами! Ну и торчи здесь! Вчера большевики отца твоего убили, завтра с тобой разделаются. И пусть. Так тебе и надо, дикарь!" — "Молчи, Мария!" Она как сверкнет глазами: "Здесь я приказываю! Ты только лакей! Слуга полковника!" Окинула меня презрительным взглядом, отошла к окну, потом оборачивается: "Родину он захотел! Свободу! Зачем вам свобода, своре головорезов?"

Я — за наган. А она хохочет: "Убить хочешь? Болван! Тебя же расстреляют! Лучше чисти сапоги полковнику, он даст тебе твою свободу!" — и плюнула мне в лицо.

Я выстрелил ей прямо в грудь.

Мне не повезло — во дворе полковник уже слезал с коня, вернулся он раньше времени. На меня навалились, Охватили, связали руки… В тюрьму отправлять не стали, и ту же ночь, видно, думали в расход пустить… Они нас теперь крепко искать будут. Все пески обшарят.

Он устало зевнул.

— Слушай, Якуб, а может, пойдешь к нашим?

— Чего я там не видал? От одной смерти к другой бегать.

— Никто тебя не тронет!

— Брось! Забыл, что я байский сын? Давай-ка лучше всхрапнем часок-другой.

Я лежал, слушал его храп и пытался понять, как он мог убить Марию и как может спать, рассказав об этом… И как просто он говорил об убийстве. А может, я его зря виню? Может, и сам не стерпел бы таких оскорблений?

Я плохо понимал этого человека, многое в нем было для меня темно, как темное небо над нами…

Наконец я уснул.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Меня разбудил конский топот. Я вскочил.

— Якуб!

— Не кричи, — прошипел он, толкая меня на землю, — слышу.

Мы ползком пробрались к зарослям.

Всадники проехали совсем близко. Впереди всех на вороном коне гарцевал человек в высокой папахе с винтовкой за плечом. Гордо и самоуверенно покачивался он в седле, крепко натягивая поводья, красавец жеребец норовисто выгибал лоснящуюся шею.

— Этот… впереди, Осман-бай, — сказал Якуб, следя за всадниками неприязненным взглядом.

— Тот самый?

— Тот самый. Рядом, в фуражках, солдаты полковника. А сзади нукеры плетутся… Рыщут, проклятые! Наверняка по нашу душу!

Я внимательно оглядел людей, ехавших позади бая, может, Сапар среди них… Нет, вроде не видно… Да и не разберешь: на всех халаты, черные шапки, за плечами винтовки. Головы опущены, ни один по сторонам не посмотрит. То ли из-за пыли разглядеть не надеются, то ли отстать боятся… А может, просто умаялись? По коням видно было, что хозяева их всю ночь провели в седле — трусят рысцой, понуро опустив морды, жмутся друг к другу.