Земля святого Николая

Просторная передняя комната. Как и при дедушке, синяя ковровая дорожка вела в гостиную к белым закрытым дверям. У стен – бронзовые канделябры на белых мраморных выступах. Между ними – два портрета: Екатерины II и Суворова. Деревянный сервант с глиняными вазами – эту посуду ваяли крестьяне и дарили дедушке по праздникам. Дедушка любил подходить к серванту… Теперь – чужому!

– Что угодно?

Евдокия вздрогнула. Повернулась. В дверях гостиной стоял плечистый верзила в зелёном суконном сюртуке, с рыжеватыми вихрами, моржовыми усами и бородой, как у царя Московского Феодора Иоанновича. Наглые глаза лисьего цвета смотрели так, будто сейчас пришибёт. Или проклянёт. Или соврёт.

– Мне надобно увидеть графа Будрейского.

– Граф Будрейский, Арсений Дмитриевич – ваш покорный слуга, – верзила выгнул брови буквой S.

– Это – вы?..

Евдокия не смогла больше сказать ни слова. Слёзы начали душить и выкатились по щекам. Новый хозяин дедушкиного имения – раскольник? Язычник-старовер – или того хуже?..

– Что там случилось? – послышался сзади другой голос. Приятный, молодой – и слишком мягкий для чужого человека.

Из-за могучей спины показался стройный молодой человек среднего роста в белой рубашке с дутыми рукавами и сером жилете. С короткими тёмно-каштановыми волосами, по моде начёсанными на висках. Лицо – худое. Нос римский с узкими ноздрями. Дымчатый шейный платок с узелком, без булавки, трижды обвивал его длинную шею под накрахмаленным воротником.

Верзила поклонился:

– Арсений Дмитрич, простите… Господь с вами – пошутил я! Вот он – перед вами, граф настоящий…

– Что вам угодно? – обратился к Евдокии настоящий граф, по-балтийски сужая «о», и близоруко прищурил блестящие серые глаза.

Она вытянула уголки губ в вежливую улыбку. И подняла голову:

– Я княжна Евдокия Фёдоровна Превернинская – внучка бывшего хозяина имения…

– Что ж вы, Степан Никитич, княжну обидели? – граф повернулся к бородатому.

Наглые лисьи глаза взглянули на неё:

– Вы меня простите. Я сам барышню в вас не признал. Гляжу – платье простое, платочек ситцевый, косицы. И ни к чему, что крест и серьги золотые…

– Вы не обидели меня. Но я хотела…

– Степан Никитич. Вы не нужны, – тихо сказал граф.

Бородатый вышел в сени. У порога оглянулся на Евдокию через плечо.

– Я хотела просить вас… Не снимайте портрет дедушки со стены в гостиной.

Её болотно-карие глаза заблестели. Подушечки длинных пальцев придавили слезинку на щеке, как комара.

– Я обещаю вам, – сказал Будрейский.

– Благодарю. Прощайте.

***

В четыре часа семья собралась за обедом. Горничные раскладывали по тарелкам цыплёнка и разливали морс. Все молчали, будто не о чем было говорить. Владимир постукивал стаканом по столу.

– Я сегодня ходила в Первино и говорила с графом Будрейским, – призналась Евдокия.

– Дуня, дорогая, не надо было, – сказала княгиня.

– И каков же этот Будрейский? – поинтересовался Фёдор Николаевич.

– «Что вам угодно?» – меня спросил. Мне – что угодно – в дедушкином доме!..

– Но, Дуня, он там хозяин, – заметила Мария Аркадьевна.

Все снова замолчали. Серебряные ножи начали резать печёное мясо. Опять застучал стакан. Тук. Тук. Тук-тук, тук-тук…

– Володя, перестань! – маменька схватилась за висок.

– А не пригласить ли к нам этого графа… хоть бы завтра вечером, – надумал Фёдор Николаевич. – Всё же надобно познакомиться. Вы не прочь, Марья Аркадьевна? Впрочем, так я и сделаю, следует послать в Первино…

– Папенька, позвольте, я схожу в Первино утром и передам графу Будрейскому ваше приглашение, – предложила Евдокия.

– Не надо, Дуня, – вмешалась княгиня. – Этот Будрейский живёт один?

– Я не знаю.

– Ты должна забыть привычку ходить туда. Это неприлично.

Дочка сдвинула полукруглые брови и смотрела не на мать – отцу в душу:

– Папенька, последний раз. Последний. Позвольте мне…

– Господь с тобою, иди.

***

«Благодарю Тебя, Боже Всещедрый, за то что подал мне случай ещё раз увидеть дедушкин дом, землю мою родную, помянуть душу его там. Да будет на всё воля Твоя», – Евдокия перекрестилась на образ Господа Вседержителя в своей спальне, спустила на плечи платок и вышла из дома.

На деревянном мостике она остановилась, облокотясь на перила. Солнце на глазах поднималось с востока, становилось жарче. Быть может, правы родители: нужно смириться с тем, что Первино отдано чужому. Нужно проститься с ним – и забыть.

Надо, надо забыть! Да сердце не слушается.

Евдокия перешла мостик – последний раз. Последний раз поднялась на крыльцо. Дверь нараспашку, слуги не встречали. «Теперь дедушкин дом открыт для всех…» Она переступила порог.

В передней – тишина.

В гостиной – ни души. Мебель стояла по-прежнему: слева клавикорд в углу, справа – жёлтый пуховый диван, два кресла и маленький столик. За ними – дверь в дедушкину спальню. Напротив – меж двух окон с жёлтыми портьерами, – буфетный шкаф с напитками в хрустальных графинах. Из-под тюлевой шторки солнечный свет ниспадал на секретер из тополя; тень чернильницы и пера рисовалась на листе бумаги с четверостишием. Ровный почерк с завитками больших букв. Руки сами потянулись…

Мы ожидаем судный день,

Как проблеск солнечного света,