Земля в иллюминаторе (СИ)

— С мамой — пока ничего. Как бы то ни было, я ее потерял. Пусть будет счастлива, если сможет. Пусть растет ее новый сын. Годы спустя, если нам всем повезет, я поговорю с ней еще раз. Тогда, возможно, нам обоим будет уже спокойнее, возможно, мы даже вспомним все те теплые чувства, которые сейчас куда-то ушли. — Тави опустил голову, прижался щекой к макушке Ашайты.

— Почему-то в последнее время все вокруг нас такое странное, — сказал Хинта. — История Ивары казалась мне самым невероятным, что можно услышать в жизни. Но теперь ты… мой друг… мы годы вместе… и оказывается, у тебя тоже есть странная тайна.

— Наконец-то ты заметил, как все сдвинулось.

— Ты пытался сказать мне, что любишь Ивару? — Хинта сам не понял, как этот вопрос сорвался с его губ, и испугался наступившей тишины. Тави несколько мгновений смотрел прямо перед собой.

— Ивара меня не любит.

— Ну… он же… — «Он же добр к нам», хотел сказать Хинта. Но эти слова были слишком неопределенными, и он почувствовал, что их будет мало, или хуже, что они будут почти оскорблением.

— Ничего не будет, — сказал Тави. — Так он сам мне сказал сегодня утром. Я сейчас себя ненавижу.

— За что?

— За глупость. За то, что хотел слишком многого, а в результате стал просто частью этой воронки разрушения, в которую уносит наши жизни.

— А я? А наше дело? С ним ведь все в порядке?

— Да, оно — все, что осталось. И ты — мой друг. И Ашайта тоже мой друг.

— И Ивара тоже твой друг, — напомнил Хинта.

Тави спустил Ашайту вниз, на пол, и начал дрожащими пальцами растирать лицо.

— Я знаю, — уже более спокойно произнес он, — знаю, что Ивара прав. Это в каком-то смысле справедливо. Я не могу его винить. Вот мать я винить могу — а его нет. Хинта, ты заметил, что Ивара никогда не давал нам повода, чтобы мы вели себя так, как ведем? Он ничего не обещал. Он лишь предостерегал — все время так было. Лишь отговаривал. Он советовал нам отойти сотни раз, в каждом из разговоров — он хотел, чтобы мы были дальше от него и от того, что он делает.

— Он мог нам не открываться, — сказал Хинта. — Он же сильный.

— Он очень слабый. Физически и не только.

— Как так получается, что мы говорим о нем прямо противоположные вещи? Это же один человек, и мы оба хорошо его знаем.

Тави качнул головой.

— Потому что мы обращаем внимание на прямо противоположные вещи? Для тебя важнее опыт, возраст, статус, деньги, бытовое благополучие. Ты видишь, как Ивара держится, как он ставит себя выше тех проблем, которыми заняты обычные жители Шарту, и тебе кажется, что раз он так может, значит, он сильнее всех остальных.

Хинта хмыкнул.

— Но на самом деле все не так. Он не ставит себя выше чьих-то проблем или выше жителей Шарту. Он просто вне. И это потому, что у него много своих, совершенно особенных проблем. У него особенная болезнь, особенное горе, его жизнь полна особенных трудностей. У него куда больше слабостей и уязвимых мест, чем у любого другого взрослого мужчины, живущего в этом поселке. Он человек, которому нужен постоянный присмотр. Ему бы в университете с книгами сидеть. Но у него не получилось жить так, как он мечтал. Ужасные обстоятельства вынудили его на одинокое безумное путешествие в наш далекий и дикий край. Любое дело дается ему с трудом. Даже говорить с нами ему тяжело. Он держится одной лишь волей. Но воля не делает человека менее ранимым. Она просто позволяет двигаться вперед — даже тогда, когда ран уже слишком много. А людям иногда надо ломаться. Прости, но вот твой отец — он такой. У него мало воли, и он быстро сдается. Ему плохо — он начинает пить, халтурить, безумствовать. Но он может себе это позволить. У него всегда есть время, которое он может потратить впустую, всегда есть путь для отступления и побега. Люди вокруг и сам местный уклад страхуют его.

— Да, — кивнул Хинта. — Наверное, какой-то своей частью я всегда это понимал. Вот почему я так разозлился, когда отец взял деньги у Ивары.

— Тогда ты видишь, что Ивара не мог выбирать. На самом деле он никуда нас не ведет и ничего от нас не хочет. Это мы пристали к нему и стали помогать. А он не может нас оттолкнуть. Потому что он страшно одинок, болен и слаб. И я ненавижу себя за то, что полез к нему. Потому что, если бы я добился своего, это было бы против справедливости. Это был бы нечистый союз. Я бы просто воспользовался его ужасным положением.

Хинта придвинул второе кресло, сел напротив.

— Знаешь, все это сложно. Вы двое — слишком сложные. Для меня, так точно. Это не значит, что я хочу чего-то другого, кого-то другого. Просто я хочу, чтобы все, наконец, стало хорошо. Хотя для этого, наверное, слишком поздно. Но иногда я совсем не могу понять тебя, или его, или вас обоих.

— Все ты понимаешь.

— Нет, не понимаю. Даже сейчас… Ты говоришь, мы для него обуза. Тогда почему мы здесь? Разве из этого не следует, что мы должны уйти?