Земля-воздух

— Она химера в Vuitton’е и мой пьяный бред… — хриплым полушепотом на ухо, и одно движение, заставляющее меня повернуться к нему спиной, прижаться к его телу и скользнуть по его груди плечами, согласно подсказывающим пальцам, подчиниться слышимой только ему мелодии. — Химера в Vuitton’е и мой пьяный бред…В соборе так людно на фоне тусклых стен… фрау хочет в плен…*

Внутри вспыхнул жар ярким предзнаменованием грядущему сумасбродству, и вторя хриплому полушепоту над ухом, вызвал безотчетную улыбку, когда он мягко подтолкнул бедрами моим ягодицы, подсказывая сделать одно вызывающее, упоительное своим порочным акцентом движение.

— Что за песня? — усмехнулась я, поворачиваясь к нему, и пробегаясь языком по его улыбающимся губам.

— Не знаю. По радио играла, когда я в аэропорт ехал. В тот день, когда впервые встретились. — Фыркнул мне в губы, обхватив одной рукой мой затылок, а пальцами второй пробегаясь по спине от бедра к шее. — Надо бы найти… в голове постоянно крутится, когда я смотрю в твои кошачьи глаза.

— А ты сентиментален, я смотрю. — Должно было прозвучать насмешливо, но оттенка выверенного яда на это не хватило.

— Во мне вообще много хороших человеческих качеств. Ты удивишься. — Усмехнулся, снова направляясь к дому и потянув меня за руку.

Что-то определенно было в этом странном человеке. Что-то пугающее, затягивающее, непонятное. Что-то такое сумасбродное, бредовое, иррациональное, несмотря на его чаще прохладный облик. Диего бы никогда подобное на ум не пришло. Женьке уж тем более. А ему пришло. И я бы ни с Диего ни с Женькой ни в жизнь не согласилась. А с ним… Это что-то зарождалось в груди и будоражило чувства и сознание своей незаконченностью, неоформленностью, неопределнностью… Что-то, заставляющее меня покорно переставлять шпильки по темному, ровному швейцарскому асфальту и поддаваться сумасшествию обуявшему его дурную голову, ведущей его вместе со мной к большому бревенчатому дому, за котором виднелись ангары, а за ними восхитительные белоснежные пики Альпийских гор, которые нежно целовал такой теплый оранжевый закат.

— Слушай, ну я же в платье… — сама рассмеялась своей фразе, вслед за ним поднимаясь на бревенчатое крыльцо. — Господи, да я просто стюардесса и…

— А я костюме от Гуччи за три штуки баксов. Мне почти тридцатник, у меня нефтеналивная станция. — Фыркнул он. — И сейчас буду доить альпийскую корову на ферме Швейцарии. Да кис, я и сам хуею от происходящего. Но мне нравится.

Я расхохоталась, прикрывая ладонью глаза и облокачиваясь спиной о резной деревянный столбик на крыльце, пока Паша решительно звонил в дверной звонок. Вышедший фермер чем-то очень походил на героя из рекламы продукции «веселый молочник», что вызывало у меня неэтичное желание заражать в голос, пока Коваль на чистом немецком изъяснял свое сумасбродное желание. Я глумливо ожидала отказа. Но «веселый молочник» меня удивил. Он громко и добродушно рассмеялся, отказываясь от протянутых Пашей франков и наказав обождать пять минут зашел в дом.

Что говорить, но швейцарский коровник был нечета нашим отечественным. Здесь было даже чище, чем у меня в квартире. И пахло приятно. Широкий, деревянный, начищенный до зеркального блеска амбар. Лощенные от ухода и счастья коровки, как будто сошедшие с идеальной рекламы. Я, не веря происходящему, периодически прикрывала рукой рот, сдерживая рвущийся наружу смех.

Нас отвели в стойло к самой мирной, со слов «веселого молочника» корове, которая с живым интересом лиловыми глазами смотрела на красную от сдерживаемого хохота меня, и закатывающего рукава русского бизнесмена, о чем-то переговаривающегося с веселым молочником и отрицательно махающим головой в ответ на протянутую фермером странную штуку с канистрой шлангами и присосками.

Он реально решил подоить корову. Альпийскую корову в Швейцарии. Сел на табуретку, принесенную веселым молочником, и решительно протянул длинные, красивые пальцы к образцовому розовому вымени с шестью сосками. И самое странное — у него это получалась. Коровка, повернув к непроницаемому лицу Паши голову, с интересом смотрела как тот вполне себе уверенно тягает ее за соски.

У меня начался припадок. Я, прикусив до боли кулак, повисла на лакированной деревянной перегородке стойла, не в силах сдержать смеси восхищения, изумления и благоговейного ужаса от этого впечатляющего зрелища. Я от него могла чего угодно ожидать, но не этого. И едва устояла на ногах, когда он лукаво улыбнувшись изумрудами глаз, предложил мне тоже попробовать. Хотела было отказаться, но до меня вовремя дошло, что это, пожалуй, станет одним из ярчайших воспоминаний в жизни — в час ночи доить элитную корову на склоне Альп под руководством мужчины, которого я попеременно то неистового хочу, то ненавижу.