Земля зеленая

До завтрака очесывал лен и Галынь. Теперь его гребень, по самую косу засыпанный в куче семян, бездействовал. Для скирдования Галынь воткнул в землю еловые верхушки и, положив на них две перекладины, соорудил соломенный настил, на котором равномерно рассыпал влажные льняные головки. Конечно, он умел делать и новомодные стеллажи из ошкуренных жердей, со шпеньками до самого верха, но за них он не ручался. На обыкновенных сучковатых он так сушил, что даже в большие дожди, когда все насквозь промокало, и то не оказывалось ни одной заплесневелой головки и на пуру льна не набралось бы и пяти серых семечек.

Первый день Осиене нагибалась довольно проворно, по до своих знаменитых девяти сотен горстей так и не дотянулась. Она совсем притихла, и напрасно девушки ждали от нее увлекательных рассказов о том, как раньше работали, о волостной старине, о своих девических днях. Ей ведь столько пришлось перевидеть, а еще больше наслышаться от отца и матери, которые дергали лен еще на барщине и молотили в помещичьей риге. Ни одной девушке не приходило в голову в чем-либо усомниться или заспорить: Мара всегда говорила мерно, неторопливо, отчеканивала каждое слово, чувствовалось, что она ничего не выдумывает, не привирает, как Мартынь Упит. Работать она горазда, работница отменная — даже завистливая Либа и хвастунья Анна беспрекословно признавали это. Как раз на самой тяжелой работе Осиене и распалялась и тогда часто вскидывала голову, обводила всех вызывающим взглядом: нет ли тут таких, кто думает, будто жена испольщика с чем-нибудь не справится? И частенько она затягивала песню — голос сильный, молодой и звонкий, как свирель Маленького Андра на пастбище. «Стою я на горе высокой и на море гляжу…»[42] Она на самом деле стояла на высокой горе, только моря вокруг не было. Впереди зелено-рыжеватое льняное поле, далее бледно-желтые ржаные копны Озолиней, и по всему небосклону, до самого Айзлакстского леса, пушистые клочья облаков. Что-то в этой меняющейся многоцветной картине напоминало прежние времена. Осиене запевала: «Молотися сам собой, хлеб господский…», а потом: «Ой, немец, чертово отродье…»[43] Хозяйка, проходя по двору Бривиней, поджимала губы: взрослые люди, а раскричались на горе, словно дети, даже Маленький Андр у реки подтягивает. Но Ванаг поглаживал бороду и улыбался: пусть вся волость слышит, что в Бривинях люди сыты и петь умеют…

Так было в прошлом году. Но теперь — даже в первый день — Осиене не запела и едва поспевала за другими. Когда она разгибалась, чтобы перевязать на колене сноп, губы ее плотно сжимались; потускневшие глаза в темно-синих впадинах не засматривались на четырех аистов, усевшихся на ржаных копнах, они глядели куда-то внутрь. По временам она незаметно прикладывала к животу ладонь — тогда и Лиена опускала руки: и за себя стыдно, и тут еще эта Звирбулиене, хоть бы перестала болтать про своего сына и его пурвиету возле станции, да сказала бедняжке Осиене, чтобы шла домой и прилегла. Но эта неряшливая, жадная старуха перестала хрюкать только в субботу перед самым обедом, когда испольщица, застонав, повалилась на груду снопов. Старуха с Либой повели ее домой через луг у ручья, на другую горку; немного спустя хозяин погнал Тале за отцом на остров — пускай запрягает чалого и скачет на станцию за Тыей Римшей.

Старший батрак Бривиней сваливал в мочило лен, который Большой Андр подвозил с поля. Возы были чуть повыше головы, все одной высоты, чтобы как раз выходил берковец. Двенадцать берковцев рассчитывали собрать с первого поля, ну хотя бы одиннадцать, — однако уже ясно было, что больше десяти не выйдет: весенняя засуха подпортила, лен получился не такой высокий.

Стоя по пояс в мутной черной воде, Мартынь выравнивал сваленный с воза лен, чтобы снопы не стояли торчком и лежали в воде ровным слоем. Подняв телегу, Андр потоптался на месте, разбирая вожжи медленнее и тщательнее, чем это требовалось. У Мартыня с самого утра блестели глаза от затаенного смеха — видимо, хотел что-то рассказать и еле удерживался. Андр прямо сгорал от любопытства, но из гордости не показывал этого: после обеда он вовсе рассердился и, свалив очередной воз, уже не стал ничего ждать, а, с равнодушным видом стоя на телеге, погнал лошадь прямо по кочкам и рытвинам, попробовал даже свистеть, да что-то не получалось.

К вечеру Андр перегнал Брамана, распряг коня и пошел помогать Галыню — мокрое семя сегодня же нужно разложить на снопы, хотя и в темноте, а то за воскресенье все сопреет. К вечеру два мочила были доверху полны, снопы в них красиво сложены. Хозяин сам пришел посмотреть, — работа хорошая, ничего не скажешь. Вдвоем с Мартынем они поднимались по прогону в гору, оживленно беседуя и размахивая руками. Домашние чувствовали, что на завтра готовится что-то из ряда вон выходящее, но сколько ни думали, ни гадали, ничего узнать не могли. Допросили Маленького Андра. У него был тонкий нюх, но на сей раз и он ничего не знал.