Земляничная поляна

Раствор приготавливал Игореха. Сегодня была его очередь. Мы с Панкратом клали кирпичи и смотрели, как Игореха ссыпает песок в большое, похожее на перевернутый панцирь ископаемой черепахи корыто. Бросает на песок цемент, который он черпает старым, подернутым ржавчиной жестяным ковшом из мешка. А сверху льет воду. За водой он ходил с ведром к большой бочке, стоящей у деревянного, сколоченного наспех ящика. В нем хранятся мешки с цементом, забытая кем–то канистра из–под бензина и запасное колесо к велосипеду. Делает он все основательно, не торопясь, словно соизмеряет каждое свое движение с некогда выученной им инструкцией поведения на строительстве. Когда раствор готов, Игореха перекладывает серую крупчатую кашицу в тазик. Из одного замеса в корыте обычно выходит два, порой два с половиной тазика раствора.

Мы наблюдаем, как наш бетономешальщик проверяет прочность привязанной к кривой, словно вывихнутой ручке тазика веревки и затем начинает крутить здоровенную рукоять лебедки. Тазик, как доисторическая вагонетка, лишенная величайшего изобретения человечества — колес, начинает медленно ползти к нам по широченной и — утыканной занозами, как спина дикобраза, доске.

Сначала мы таскали раствор в ведрах. Нагружали ведро и несли его, осторожно ступая по'шатким мосткам. Процедура переноса раствора в ведрах чем–то напоминала плохо подготовленное выступление слонов–эквилибристов. И наверное, мы так бы и продолжали совершенствоваться на поприще циркового искусства, если бы не Игореха. — Не зря все–таки комсорг нашего курса, он же комиссар нашего сводного отряда студентов Витька По–пелюхин называет Игореху «головой». Правда, при этом он добавляет: «Только чтобы заставить эту голову работать, по ней нужно как следует ударить». На этот раз, то есть в нашем случае, всегда переносное значение глагола, означающего болезненное прикосновение, чуть было не воплотилось в самом что ни на есть прямом значении: Игорехе стало лень в очередной раз подниматься по зыбким приспособлениям для эквилибристики. И он решил поставить ведро наверх, а затем обойти и подняться на легке. То- ли ведро оказалось чрезмерно тяжелым, то ли взял его неудачно, то ли просто пошатнулась доска, но ведро опрокинулось. Слава богу, Игорехе только плечо раствором испачкало. Обошлось без травм. Пострадало только само ведро: в боку образовалась глубокая вмятина.

Чертыхался Игореха долго. И пока раствор с руки счищал, и пока рубашку стирал, и пока ведро выпрямлял. А потом затих. Даже на наши шутки перестал реагировать. До самого вечера ходил и о чем–то сосредоточенно думал. Глядя на него, мы с Панкратом пытались подобрать имя соответствующего философа и окрестить им нашего мыслителя. Но кроме Спинозы, Марка Аврелия, Жан — Жака Руссо и Монтеня, которого Панкрат величал на манер надписи на джинсовых изделиях, в наши головы ничего не приходило. Даже вечером в палатке Игореха молчал, хотя мы продолжали теребить его. А ведь обычно, устроившись на наших твердых лежаках, Игореха вспоминал сентенцию Панкрата о пользе спартанских лож при некоторых пока еще не нажитых нами заболеваниях и добавлял/что, видимо, из–за слабой филологической подготовки Панкрат путает спартанское ложе с прокрустовым.

Он не отрывал глаз от прибитого нами три дня назад плаката: «1п куаз — уешаз». Казалось, он никак не мог проникнуть в глубинный смысл этой фразы. А может быть, рассуждали мы с Панкратом, и наоборот — постигнув смысл ее, был потрясен им до глубины души.

А утром Игореха пропал. Мы с Панкратом проснулись почти одновременно. Огляделись: нашего приятеля в палатке не было. После завтрака не торопясь отправились к дому. Шли, то и дело оглядывались, надеясь, что сейчас откуда–нибудь выскочит запыхавшийся Игореха и крикнет: «Привет, мужики!» Но кроме двух лохматых и крикливых птиц мы никого так и не встретили.

Лишь подойдя к дому, мы заметили Игореху. А затем и его детище–сооружение, состоящее из тазика, веревки и примитивного блока вместо лебедки. Это сооружение, созданное инженерным'гением Игорехи, Панкрат мгновенно окрестил троянским конем. Почему ему вспомнилась древняя Троя и подарок данайцев при виде этого изобретения, мы сразу не спросили, а возвращаться к вопросу о происхождении названия потом было все недосуг. Только однажды мы помянули конягу, втащенного в ворота Трои. И то потому, что Игореха заговорил об Атлантиде. Нашего прораба, оказывается, очень волновал вопрос о ее существовании. Панкрат просто–таки взбеленился. Он кричал, что всякие атлантиды, лох–, мох-и прочие несские чудища, есть не что иное, как порождение идиотизма. А поиски разной чепухи — ярчайшие страницы всемирной истории человеческой глупости. И если человек конца XX века на полном серьезе обсуждает проблемы атлантид и летающих тарелок, снежного ги–малайца и прочей чепухи, значит, он уподобляет себя вандалу, верившему в души камней и деревьев.