Земляничный вор

– Я просто должен был поехать на север, понимаешь? – продолжал он. – Мне это было прямо-таки жизненно необходимо. И вовсе не из-за самой вдовы, а из-за того, что она помнила его, моего брата. Моего брата-близнеца, которого я никогда не знал, с которым меня еще младенцем разлучили. – Отец бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. – Нарсис и Модест. Какие старомодные имена! Возможно, кто-то просто решил пошутить. Меня назвали в честь того прекрасного юноши, Нарцисса, который был влюблен в себя самого и тосковал, глядя на себя в зеркало. А моего брата назвали Модестом, что значит «скромник». И получилось, что он пожертвовал собой ради меня. Мы стали как бы противоположны друг другу, он и я; стали как бы отражениями друг друга…

Я слушал отца как зачарованный. Я, конечно, понимал далеко не все, но был уже достаточно большим, чтобы догадаться, что эта история, собственно, не для меня и предназначена. Это была его исповедь, Рейно, – та самая исповедь, которую так никогда и не услышит ни один священник. А он все продолжал говорить, и постепенно я начал понимать еще кое-что: это он так со мной прощается.

Еще одна исповедь. На этот раз исповедь отца. Может, я и ему должен грехи отпустить? Такое ощущение, что грехи отпускают всем, кроме меня – я, разумеется, должен нести свою вину вечно. А можно ли отпустить грехи, если человек уже умер? Или же после нашей смерти подобные вопросы решает сам Господь? Но разве Он не всегда их решает? И если это так, то как человек может быть уверен, что он прощен и свободен от совершенного им греха? Я перевернул страницу и стал читать дальше:

– Вдова моего брата была вынуждена скрываться еще с конца войны. Что-то связанное с наци. Может, торговля на черном рынке или еще что в этом роде. В деревне ходили разные сплетни. Я не расспрашивал. Вскоре мне удалось выследить ее в Нанте. Она жила в каком-то жалком бордингаузе вместе со своими тремя детьми и потихоньку шила на дому. Она была очень больна. Ноги у нее совсем отказали, так что ферму пришлось бросить. Я представился, но, похоже, ни мое имя, ни имя моего брата ничего ей не говорили. Потом я, правда, выяснил, что имя, данное ему при крещении, брат сменил еще в детстве. Ну, винить его было не за что. Я бы, может, и сам поступил так же, если б тетушка Анна позволила.

Отец бросил окурок на пол, где еще виднелись пятна теткиной крови, и затоптал его.

– От разговоров почему-то очень пить хочется, – сказал он удивленно. – А я и не знал. Не привык я много разговаривать.