Земляничный вор

Но в ее облике я замечаю и еще кое-что новое: странное дрожание цветов ауры. Мне всегда было легко понять состояние Анук по цветам ее ауры, но чем старше она становилась, тем сильней менялись эти цвета – перемещались, приобретали более сложные оттенки. Мне очень хотелось спросить, что это за новости, о которых она упоминала, но я знала: в свое время она сама все расскажет.

– Горячего шоколаду хочешь?

Она кивнула. С тех пор как Анук перестала быть ребенком, она пила шоколад всего раза три. Раз уж она согласилась его выпить, значит, произошло нечто серьезное, важное, может, даже тревожное. Но спрашивать я пока не стала: пусть прежде шоколад сделает свое дело.

Шоколад я налила в ее любимую чашку – этой чашкой у нас больше никто не пользуется. От нее всегда исходит смешанный аромат влажной, словно после дождя, земли, кардамона, сандала и свежего зеленого чая с лепестками розы. Анук всегда нравился запах розы, и теперь – хотя сама она пьет мой шоколад крайне редко – я всегда добавляю немножко розовой воды в крем «шантийи», которым украшаю шоколад.

Она пила осторожными маленькими глотками, зная могучую силу этого горьковатого напитка. Постепенно она начала успокаиваться, и цвета ее ауры несколько изменились; выбрав момент, я осторожно протянула к ее ауре крошечные телепатические щупальца, одновременно спрашивая и убаюкивая ее монотонным шепотом:

Попробуй. Расскажи. Доверься мне.

Анук поставила чашку на стол, и мне показалось, что за спиной у нее быстро промелькнуло что-то серое. Пантуфль – еще одно напоминание о ее детстве; я не видела его уже много лет. Я была почти уверена: сейчас Анук тщетно пытается отыскать свое прежнее «я», надеясь, что это поможет ей найти и нужную форму общения со мной…

– Как там Жан-Лу?

Она тут же улыбнулась, услышав его имя.

– У него все хорошо. – Пауза. – Он работу нашел.

– Уже? – Жан-Лу еще только на последнем курсе. Ему еще экзамены предстоят. – И что за работа?

Анук просияла:

– Он о такой работе мог только мечтать! Ему предстоит сотрудничать с большой группой ученых, которые занимаются изучением дикой природы. Он послал им кое-какие свои работы – фотографии, очерки, – и они предложили уже в июле к ним вылететь. Он ужасно волнуется.

– Вылететь? Это где-то в Европе?

Она быстро глянула на меня и покачала головой:

– Нет, в Новой Зеландии. Потом они переберутся в Австралию.

В Австралию?

– И надолго?

– Для начала на год. А потом, если получится…

На год. Для начала.

– А потом?

Она пожала плечами:

– Не знаю. В зависимости от… Нет, я правда не знаю.

У меня даже голова закружилась.

– Но, по-моему, это как-то… бессмысленно. Неужели в южном полушарии своих фотографов не хватает? И как насчет его здоровья? Все-таки сердце…

– Мама, это благотворительная организация. Насчет найма сотрудников они очень прогрессивные.

– Я совсем не это имела в виду, Анук… – Я попыталась найти нужные слова, но сложить их в предложение не сумела – это оказалось все равно что поймать дым. У меня самой сердце начало болезненно ёкать, уши заложило, в них что-то невнятно гудело, и я снова вспомнила мать – точнее, те несколько месяцев перед ее смертью, когда она, свернувшись клубком на постели в очередном безымянном бордингаузе или отеле под кондиционером, который гудел так же монотонно, как сейчас гудело у меня в ушах, говорила мне, лихорадочно блестя глазами: «Может, махнем на юг, cherie? Я, например, никогда не видела Южный Крест. Поедем в Австралию? Или в Новую Зеландию? Или на острова Святой Троицы?»

Моя мать держала в памяти географические карты, как я – рецепты. Разумеется, все это было для нас недоступно – и эти далекие экзотические страны, и насыщенные заморскими специями tagines, laksas и callaloo[42], о которых я только читала в книгах или видела эти названия в меню ресторанов, где мы не могли себе позволить попробовать нечто подобное. Но мать все продолжала строить планы, хотя уже еле могла ходить: Виргинские острова, Таити, Бора-Бора, Фиджи. Для нее не имело значения, что она смертельно больна, что мы истратили все до последнего сантима, что живем исключительно на мой жалкий временный заработок официантки. Глаза ее по-прежнему горели дерзким, вызывающим огнем – и точно так же горели сейчас глаза Анук.

– Я, собственно, хотела спросить, – промямлила я, – насколько это… безопасно?

Анук одарила меня ясным взглядом, который показался мне странно взрослым.

– Нельзя же все время находиться в полной безопасности, – возразила она. – Жан-Лу со всем этим всю жизнь живет и прекрасно знает, что может завтра умереть, а может и до восьмидесяти лет дожить. Никто не знает, сколько кому отпущено. Вот он и хочет повидать мир – но не через месяц и не через год, а сейчас. Потому что для него существует только сейчас.

– А как же ты? – Это было совершенно невыносимо. И ответ я уже знала.

– Я поеду с ним.