Земляничный вор

Целая неделя уже прошла со дня его смерти. Пора что-то делать с его прахом, но на сей счет Нарсис никаких указаний не оставил; он оставил лишь небольшую сумму на необходимые расходы и напоминание: никаких цветов. Но он прожил в Ланскне дольше всех, кого я знаю, и, безусловно, заслуживает места на церковном дворе, как бы он ко мне ни относился. Ясное дело, «Мишель и Мишель» были бы этим страшно довольны, ведь место при церкви – даже просто ниша в стене – это определенный статус. И хотя Нарсиса кремировали – светская церемония, как он и просил, – я все же намерен поместить его прах в нишу во внешней стене церковного двора и прикрепить там металлическую табличку с его именем, за которую я сам заплатил.

Я понимаю. Все это выглядит несколько мелочно и как бы прикрыто флером благочестия. Однако верующим Нарсис не был, а значит, его и не должно волновать, как поступят с его прахом. А вот меня это волнует – и не просто потому, отец мой, что он был в моем стаде черной овцой, или потому, что я не люблю проигрывать. Нарсиса многие любили, и этим людям приятно будет выразить свое уважение к покойному. И церковная церемония как раз такую возможность им предоставит.

Сегодня утром я пытался отыскать могилы отца Нарсиса и его двоюродной бабушки. Но, похоже, ни один из них в Ланскне не похоронен; зато я нашел могилу его сестры: она была скрыта ветвями тиса, который так сильно разросся, что спрятал не только эту могилу, но и добрую дюжину других. За час работы секатором мои руки оказались сплошь покрыты мелкими красными пятнами – такое раздражение вызывает ядовитый сок тиса. Но ее могильную плиту я все-таки расчистил – довольно дорогое надгробие из песчаника, за которое, должно быть, пришлось выложить немало, особенно во время войны; на плите были высечены цветочные гирлянды, обрамлявшие простую надпись. Слова были еще различимы, хотя в трещинки уже успели прорасти мох и лишайники.

Наоми Дартижан: 1942–1949.

Теперь она такая же, как все.

Я могу лишь попытаться представить, сколько боли заключено в этих словах. Кто их выбрал? Уж конечно, не двоюродная бабушка, благочестие которой обладало такими острыми, режущими краями. Тогда, значит, отец? Кто же еще? Уж конечно, не сам Нарсис – ведь ему тогда наверняка было не больше одиннадцати. На могильной плите нет никаких упоминаний о том, с какими трагическими событиями связана столь ранняя смерть. Но ведь в те трудные годы дети часто умирали от самых различных причин. Возможно, кое-что я смогу узнать, когда стану читать дальше, но на сегодня с меня точно хватит. У меня и так уже все плывет перед глазами, да и голова опять разболелась. Наверное, нужно заказать новые очки.

Я надел только что отглаженную сутану и чистый белый воротничок. Это не обязательная служба, и я проведу ее очень просто: никакого стихаря, никакой ризы – только обычная сутана, воротничок и епитрахиль лилового цвета. Я не пошел против его воли и никому об этой службе в честь Нарсиса не сообщил. Но в деревнях свои способы распространения информации, и к тому времени, как я доберусь до церкви, там уже соберутся жители Ланскне и будут меня ждать.

Сегодня утром Мишель Монтур принесла мне урну с прахом. Это самая простая урна из коричневой пластмассы «под бронзу»; она совсем небольшая и легко поместится в нишу. Пока что она стоит у меня на каминной полке, где обычно ничего не стоит и не лежит, разве что горсть мелочи и пальмовый крест, оставшийся с прошлой Пасхи. А странно все-таки было читать исповедь Нарсиса в присутствии его праха.