Земляничный вор

Я бессильно плюхнулся в кресло, словно меня вдруг парализовало. И аромат гардений сменился запахами ночной реки, костров, горящих на берегу, пищи, готовящейся в котелках над огнем, дрожжевой вони речного ила, – все это вдруг обрело для меня смысл: и необъяснимое желание Нарсиса втянуть меня в те проблемы, что возникнут после его смерти; и его решение написать для меня эту исповедь; и в первую очередь его странная фраза: Мой отец, этот убийца. И теперь папка с его исповедью в руках Мишель Монтур, и она, разумеется, все прочтет, и я буду…

Обесчещен. Выставлен напоказ. Приговорен. Уничтожен.

В некотором смысле именно этого я, пожалуй, и заслуживаю. Тень совершенного мною отвратительного поступка уже омрачила значительную часть моей жизни. В какой-то степени я бы, возможно, даже облегчение испытал, увидев, что занавес наконец раздвинут. Я так долго корчился под тяжестью этой ноши. Так не проще ли ее сбросить и со всем покончить?

И все же страх перед тем, что все откроется, был весьма силен; меня даже озноб охватил, и тонкие волоски на руках встали дыбом, как колючки кактуса. Это ведь случилось так давно, отец мой. С тех пор во мне столь многое изменилось. Я успел почувствовать себя не то чтобы совсем освобожденным от греха, но, по крайней мере, значительно более достойным уважения со стороны тех, кто теперь имеет для меня немалое значение. И если им – если ей – придется узнать обо мне правду, жизнь моя полностью лишится смысла. Лучше умереть, отец мой, чем видеть, как она разочарована…

Но, пожалуй, я слишком драматизирую ситуацию. Пока не стоит так паниковать. Итак, что я должен сделать? Прежде всего – забрать у Мишель папку, пока она еще не успела ничего прочесть. Почерк у Нарсиса убористый и невнятный, читать трудно, и особенно быстро она вряд ли продвинется. Думаю, еще совсем не поздно потребовать папку назад.

Я налил себе вина – только для куража, отец мой, – неторопливо выпил и налил еще. Я понимал, что времени у меня мало, но все же не решался сдвинуться с места, точно загнанный зверь, пытающийся скрыться в собственном логове. Тепло камина, ласковое тепло выпитого вина… все это словно убаюкивало меня, уговаривало уснуть. Но я внезапно очнулся, словно почуяв запах дыма, вскочил, как встрепанный, схватил куртку, висевшую за дверью, и выбежал на улицу, где ветер осыпал лепестки с куста жасмина, цветущего возле моих дверей, а красное небо над полями было, казалось, наполнено нежным щебетанием птиц.

Глава десятая

Понедельник, 20 марта

Я бежала, пока совсем не задохнулась. Было довольно поздно, и подсвеченные красным облака крутились в небе, как флюгер, хотя ветер уже немного утих. Было уже действительно поздно, но пойти домой я все еще не решалась. А что, если ветер опять за мной последует? А что, если он вздумает еще кого-нибудь забрать?

И я пошла по тропинке вдоль берега Танн назад, к ферме Нарсиса. Мне все-таки хотелось повидаться с Янником и узнать, что ему мать обо мне наговорила. Может, думала я, мне удастся определить, где его комната? Тогда я бы забралась туда через окошко, и мадам Монтур ничего бы не узнала. А может, и сам Янник сумеет незаметно выйти из дома. Мы с ним могли бы убежать в мой лес и спрятаться там, а питались бы лесными орехами и ягодами.

Начинало темнеть. Солнце опустилось в груду пурпурных облаков, снова стал накрапывать дождь. Вокруг не было ни души. Потом я вдруг услышала за спиной чей-то топот и на всякий случай спряталась в густой зеленой изгороди – вдруг это мама или Ру вздумали меня искать? Но оказалось, что это не мама и не Ру, а Рейно. Лицо у него было сердитое, расстроенное; я видела по цветам его ауры, что он чем-то сильно огорчен. В длинной темной куртке с поднятым от дождя воротником он был похож на «плохого парня» из какого-нибудь фильма – шпиона или, может, убийцу.

Я пряталась, пока он не протопал мимо, потом вылезла и двинулась по тропе следом за ним через поле, но не потому, что так уж хотела идти за ним, просто мне и самой было нужно в ту же сторону. Интересно, вдруг подумала я, а ему-то что в такое время на ферме понадобилось? Родителей Янника он явно недолюбливает. Это всем заметно. Его вороньи брови прямо сразу дыбом встают, стоит ему Мишель Монтур увидеть.

Над полями уже повисла ночная мгла. Вокруг не было ни огонька, только на ферме светились окошки, и луны тоже видно не было, потому что все небо затянули облака. И это даже хорошо, потому что в таких густых сумерках я легко могла следовать за Рейно, сама оставаясь невидимой. Я шла за ним до самых ворот, а потом, притаившись в кустах, смотрела, как он идет прямиком к парадной двери. Он постучался, и через некоторое время дверь отворилась. На пороге возникла мать Янника. Мне отчетливо был слышен ее голос, похожий на голос хищной птицы – возможно, сорокопута, у которого такой острый, смертельно опасный клюв.

– Может, в дом пройдете, отец мой?