Земная оболочка

Хатч подумал, что нужно бы уйти. Интересно, заметили ли они его? По улыбке судить нельзя, возможно, он улыбнулся просто от удовольствия, а вовсе не ему. Женщина ни разу не повернула головы в его сторону. Она казалась всего лишь зеркальным отражением юноши. Встать и уйти было бы все равно что сказать во всеуслышание: «Ну ладно, посмотрел я на вас и будет». Он перекатился на живот, подпер голову и зарыл ноги в сухой песок. Лежа плашмя, надеясь и замирая в страхе, Хатч внимательно следил за ними. Их движения под серым одеялом, похожие на дыхание спящего человека — бесперебойное, едва уловимое, — продолжались так долго, что Хатч установил даже их ритм: объединенное, составленное из двух тел сердце успевало сделать шесть ударов между всплесками набегавшей на песок волны. Они ни разу не сбились с ритма, из чего Хатч с удовольствием заключил: все это просто, как дыхание — новый ритм дыхания, который придет и к тебе своевременно и естественно, как все остальные признаки возмужалости. И вдруг юноша рассмеялся — три чистые высокие ноты покатились одна за другой, как рассыпанные бусины, — и посмотрел в ту сторону, где находился Хатч. На этот раз их глаза не встретились, голова опустилась: лица их пропали из поля зрения. Они словно замерли. Может, они никогда больше не шевельнутся? Никогда больше не вздохнут?

Хатч пошел к отцу, обдумывая, как бы рассказать ему обо всем и повыспросить его.

2

Но Роб, по-видимому, еще не отошел от езды и за ужином разговаривал о самых банальных вещах — расспрашивал о школе, о Сильви и Грейнджере. Хатч отвечал вежливо, слушая отца краем уха. Мысли его были по-прежнему сосредоточены на том, что произошло на пляже, на зрелище, подаренном ему юношей и девушкой, не многим старше его. Он занялся печеными устрицами, решив молчать — до завтра во всяком случае, пока не придет в себя Роб, — чувство свободы от непривычной обстановки, ресторанной еды без хлопочущей рядом Сильви одержало верх над нетерпением и неясным недовольством. Затем Роб спросил: — Как насчет кино? — Хатч ответил: — Не возражаю, — и они пешком прошли к старому кирпичному строению, поспев как раз на вторую половину фильма «Молодость Питта».

Картина кончилась, и они решили остаться посмотреть начало. Огни в зале в перерыве между сеансами не зажглись, как ожидал Хатч, напротив, темнота еще сгустилась, и откуда-то со стороны экрана понеслось гнусавое завывание электрических гитар. Не гавайских, нет — что-то восточное было в этих звуках… Японское, что ли? Сбор пожертвований на войну? В пользу детей убитых японцев? Хатч посмотрел на отца, но тот был отгорожен от него сплошной стеной мрака. Музыка продолжалась, никто ничего не объявлял, и Хатч спросил: — Что это? — Человек, сидевший справа от него, шикнул, а Роб так и не отозвался. Музыка стала громче, темп ее убыстрялся. Потом последовал громовой финал, и наконец все стихло, луч прожектора уперся в занавес, и мужской, безошибочно принадлежащий северянину голос объявил: — Дамы и господа! В качестве вечернего развлечения и ради удовлетворения ваших патриотических чувств мы имеем честь представить вам знаменитую Мин-той — дочь китайского народа — нашего великого союзника, отделенного от нас Тихим океаном. Мин-той исполнит свой национальный танец! — Пятно света расплылось. Занавес быстро раздвинулся, и на сцене появилась небольшая женская фигурка, от шеи до пят укутанная в пурпурный шелк; вскинутыми руками девушка закрывала лицо.

Потом она не спеша развела руки. Лицо открылось, круглое гладкое и белое. Прямая линия строгого рта; глаза черные, чуть раскосые, выражающие жгучую ненависть, какой Хатч еще не видывал, — чем мог обидеть ее этот темный зал? Кто такие эти прячущиеся в темноте зрители? (Хатч вошел в зал в темноте и не видел никого вокруг; интересно, какое выражение на лице его отца?)

Ее начала бить мелкая дрожь, начинавшаяся где-то внутри одеяния, не имевшая никакого отношения к музыке, Подергивались руки, переступали чуть согнутые в коленях ноги. Наконец она вся пришла в движение, теперь уже строго подчиняясь музыке, и только тут Хатч сообразил, что это танец, что девушка добровольно отдастся ему.

Какое-то время она танцевала на месте — двигались только поднятые руки и высовывавшиеся из-под пурпурного одеяния ступни. Затем она начала исступленно подпрыгивать, высоко вскидывая ноги. Однако взгляд ее не изменил яростного выражения, и на лице никак не отражалось смятение, в котором находилось тело.