Земная оболочка

«Дорогая мисс Полли!

Вы крепко спите, поэтому я решил написать и поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство. Я с удовольствием провел у Вас все это время и сожалею, что должен уехать так скоро, но думаю, что после нашего сегодняшнего разговора Вы поймете, почему я так поступаю.

Я сейчас попробую попасть на автобус до Гошена, где похоронена моя мама. Денег у меня достаточно, и ничего со мной не случится. Во всем мире мальчишки и поменьше меня участвуют в войне — только у нас нет войны.

Роб внизу, наверное, Вы знаете, что с ним делать, поскольку знакомы с ним гораздо дольше, чем я. Он сказал мне, чтобы я оставил его в покое; что ж, пусть так. Пожалуйста, объясните ему, где я, скажите, что, закончив свои дела, я сразу же вернусь в Фонтейн.

Надеюсь, что Вам будет хорошо житься и впредь. Я бы хотел, чтобы Вам отошло все, что принадлежит мне в этом доме, и я надеюсь еще встретиться с Вами, когда узнаю о жизни столько, сколько знаете о ней Вы, и мы тогда сможем посидеть с Вами и поговорить.

Ваш друг

Хатч Мейфилд».

Затем он уложил свои вещи и, взяв в одну руку чемодан, а в другую сандалии, тихонько вышел из комнаты и положил письмо Полли на порог ее комнаты. Спускаясь по лестнице, он старался не смотреть на открытую дверь кабинета, где все еще горел яркий свет; но, оказавшись в коридоре, подумал, что может и должен сделать три вещи. Он поставил чемодан и вошел в кабинет; стянув покрывало с кровати, он укрыл им отца — от Поллиных глаз. Взял фигурку из коры, несмотря на то, что в записке отказывал все Полли (но на что ей эта фигурка — она сама сказала, что не хочет ее), и выключил свет. Затем сквозь обступивший его горячий мрак выбрался на улицу.

13–14 июня 1944 года

1

Она увидела его сразу, как он начал подниматься в гору; прервала работу ровно настолько, чтобы убедиться, что он идет к ней. А затем снова согнулась и принялась пропалывать тяпкой ряды кукурузы (она знала, что уже никогда не сможет есть кукурузу, но продолжала сажать от скуки). Чего зря тратить время, напрягать глаза в напрасной попытке разглядеть гостя — вот подойдет на расстояние вытянутой руки, она и увидит, кто это. На следующей неделе ей стукнет семьдесят семь, за темной завесой двух катаракт она давно забыла, что такое любопытство и чувство страха за себя. А сорняки пока что различала.

Потом она и вовсе забыла о нем, отвлекшись другими мыслями. Она думала спокойно, хотя к сердцу снова подступил страх — о Уитби, своем младшеньком в Бельгии, судьба которого была теперь в руках божьих, двадцать пять лет, ее любимец, ее надежда. Если его убьют, она умрет. Все остальное она выдержала, а этого нет, этого ей не пережить.

Хатч подошел и остановился у огорода, поставил чемоданчик на землю и спросил: — Это мейфилдовский дом?

Она распрямилась и посмотрела на него — все еще расплывчатое цветное пятно на фоне коричневых сумерек. — Нет, это шортеровский, — ответила она. — Только я не Шортер. Шортером был мой муж и мои сыновья. Но я и не Мейфилд — хотя это уж на выбор.

Хатч спросил: — Вы мисс Хэтти (он никогда не называл ее «тетя», да и не помнил ее — не видел с 1933 года).

— Да, Хэтти, — ответила она. Она была прямая, как черенок мотыги, стоявшей рядом с ней. — Она слышала его дыхание, учащенное крутым подъемом в гору, но признаться, что не видит его, ни за что не хотела.

— Я ваш племянник, — сказал он. — Вот нашел вас.

Она улыбнулась, но спросила: — Откуда?

— Из Ричмонда. Выехал прошлой ночью. Я еду на запад, но наш автобус здесь остановился, и я решил разыскать вас.

Хэт сделала широкий жест костлявой рукой. — И нашел все, что осталось! Что делать с этим будешь?

— Добрый вечер! — сказал Хатч.

2