Земная оболочка

Часам к десяти утра он добрался до Майкро — городка на перепутье: два магазинчика, почта, вокзал, несколько приземистых домишек. На путях стоял готовый к отправлению состав. Две молоденькие негритянки в белом лезли в вагон. К вечеру он мог быть дома. Но у него была своя цель — или если не цель, то план, и он прошел вдоль состава с саквояжем в руке и махнул потному кондуктору, мол, поезжай без меня; поезд медленно тронулся.

Тогда он вошел в ближайший магазинчик, подождал, пока закончилась игра в триктрак, купил блокнот и карандаш и спросил приказчика:

— Не слыхали ли вы случайно о негритянке по имени Джулия Паттерсон?

— Похоже, что об ней одной только и слышу. — Приказчик был горбун, маленький, со снежно-белыми волосами и черными как смоль бровями, говорил он без улыбки и, по-видимому, приветливостью не отличался. — А вам зачем?

— Да не зачем, — сказал Форрест. — Просто так, интересно. Слышал, что она старая и жалкая.

— Что старая, так это да. Последний раз, когда я ее видел — лет десять или двадцать назад, — ей уже было под восемьдесят. А насчет жалости, так вы ее при себе оставьте. Я простоял за этим прилавком всю свою жизнь и чего только не насмотрелся. Она рехнулась сразу же после того, как негров на волю отпустили. Они ведь все тогда рехнулись, как вы знаете, только она сильнее других. Но это не помешало ее основному занятию — ей уж за пятьдесят перевалило, другие женщины к этому времени иссякают, а она как ни в чем не бывало рожала себе по ребенку каждые девять месяцев. Прямо как морская свинка. В лачуге у нее меньше восьми-десяти голов не бывало, а сама как есть не в себе. Ну потом она все-таки обесплодела или… может, дай бог памяти, да, конечно, так оно и было — тут Клан руку приложил. Молодые рассыпались кто куда, там и двадцатилетние были — те уж сами плодиться пошли. Ну и осталась она одна с собаками своими, так с тех пор с собаками и жила — сама из них самая шелудивая. Оставь свою жалость при себе, брат. Пожалей лучше уж, если так хочется, мою спину. Вот калека, а, однако, работаю, — он указал на свой горб, — от рождения это у меня.

— Сочувствую, — сказал Форрест. — Пора бы вам на покой. — Не успел приказчик снова рот раскрыть, как он взял свой саквояж и вышел на улицу и, увидев дневной свет, сразу почувствовал сильный голод и еще более сильное желание убраться отсюда подальше.

8

Было немного за полдень, а он успел отмахать восемь миль, и усилившийся голод застилал ему глаза. Но он продолжал шагать по узким дорогам, все дальше от цивилизации — ни городка, ни селения, вдалеке два-три домишка, из дикорастущего ничего съедобного (хотя лозы гнулись под тяжестью гроздей твердого зеленого винограда, который поспеет только к концу сентября). Поэтому, когда дорожка привела его к речке с отлогим песчаным берегом, он решил, что надо остановиться и искупаться. Тогда, по крайней мере, он сможет зайти в следующий попавшийся на пути домик и попросить там поесть. Никакого домика в поле его зрения не было, и не было основания думать, что он есть где-то поблизости, все же Форрест свернул с дороги, вошел в густой лес, спускавшийся к самой речке, и шел, пока тропинка не исчезла окончательно позади, скрытая зеленым полумраком; здесь не слышно было ни птиц, ни белок, ни змей. Только громкий стук его собственных шагов по земле, возможно, дотоле нехоженой.

Полянка, прижатая высокими деревьями к ручью, кругом непроходимая чаща и столб зеленоватого воздуха, уходящий ввысь, сквозь просвет между расступившимися буками, солнечный свет (который достигал этой глубины охлажденный и замедленный, как будто ему пришлось пробиваться сквозь морскую толщу). Форрест остановился посреди поляны и прислушался, не идет ли кто — никого, только журчание воды. Он зашел в кусты, поставил саквояж, расшнуровал башмаки, снял одежду, которая превратилась в мельчайшие сети, удерживавшие всю грязь, все продукты тоски, выделенные его телом за эти двое суток. Стягивая подштанники, он почувствовал запах несвежего белья, и ему захотелось немедленно выстирать все до последней нитки в прозрачной быстрой воде. Он уже нагнулся, чтобы собрать белье и исполнить свое намерение, но тут ему пришла трезвая мысль, что здесь, в, такой тени, оно будет сохнуть не меньше суток. О том, насколько ему хотелось сделать это, о степени странной умиротворенности, весь день державшей его в каком-то оцепенении, можно было судить по тому, как долго он стоял и раздумывал: «Вот выстираю все и буду ждать — день, два, сколько понадобится, прямо здесь», и долгое ожидание отнюдь не пугало его. Отказался он от этой мысли только потому, что испытывал потребность двигаться — покинуть это место и перейти на другое, а вовсе не из желания убежать или догнать; догнать кого-то, убежать от кого-то или чего-то.