Земная оболочка

Он разложил все до одного предметы одежды на низких свежих кустах проветриться. Затем подошел к речке и долго изучал ее. Пологий песчаный берег, крупный бурый песок, змеиных нор не видно. Фута два глубины, песчаное дно и окатыши на нем, прозрачная вода, холодными воронками обвившаяся вокруг икр, когда он дошел до середины. Он шарил глазами по дну в надежде найти раков или пескарей.

Он повел взглядом по ногам, выше, — это будничное зрелище, привычное, как все в собственном теле, в один миг разрушило непрочное укрытие, воздвигнутое им после отъезда Евы и Роба, — шалаш, построенный из гордости, дара сносить одиночество (лучший дар, врученный ему прошлой жизнью), работы урывками, писем Евы, клочков надежды, мыслей о том, что жизнь его (наконец-то!) перестала быть одинокой, воспоминаний о сыне, случайных ласковых слов. Только ничего хорошего из такого скудного материала не построишь! Затененный дневной свет обострил внутреннее зрение, и вся его бесцветная, скомканная жизнь вдруг отчетливо предстала перед ним: тридцатитрехлетний, выросший сиротой человек, который мог обучать деревенских детей латинским глаголам, имел потенциальные возможности давать и получать наслаждение (было бы с кем!), мог иметь потомство, мог своими руками наколоть дров, выполоть огород, набросать несколько заурядных стихотворных строк, но не мог протянуть ту же руку (не боящуюся работы, опытную) и ухватить то единственное, без чего не мыслил существования! Ухватить и держать — удержать, став на словах и на деле приятным тем, кто был ему желанен, понравиться так, чтоб и без него не могли обойтись. Таким он не был ни для кого… Ну да, не был даже для сына, хотя жизнь ему дал все-таки он; теперь мальчику исполнилось уже шесть месяцев, и хоть он и ослабел после болезни, но наблюдал мир со все возрастающим интересом и, конечно, улыбкой, и без отца он, по-видимому, прекрасно обходился. А Ева? Чем он был для Евы? Отголоском в памяти, воспоминанием, успевшим сильно слинять.

Он стоял в ласково струящейся воде и взирал на свою жизнь, не в силах заплакать, но чувствуя, как отвратительная тошнота поднимается к горлу из желудка, и ребром ладони ударял себя по крепкому молодому торсу, словно ошибка его была прожорливым глистом, пиявкой, присосавшейся к сердцу, которую можно, поднапрягшись, отодрать и уничтожить.

Как будто он не стоял уже обеими ногами в жизни, которой желал, для которой был рожден — осязаемой, как обтекавшая его вода, чистая и очищающая.

9

4 августа 1904 г.

Милая сестра!

Я чувствую себя хорошо; надеюсь, что ты и мальчики не слишком страдаете от жары и что ночи у вас прохладные. Виделся с Евой. Роба не видел, хотя, по ее словам, ему значительно лучше и есть все основания надеяться, что скоро он совсем поправится. Что же касается остального, то я имел возможность убедиться в реальности твоих опасений. Думаю, что Еву мы больше не увидим.

Повторяю, что чувствую себя хорошо и не спеша двигаюсь по направлению к дому. Итак, до скорой встречи!

Спасибо за все!

Твой брат,

Форрест Мейфилд.

* * *