Земная твердь

На другой день телят перегнали за лог. Пас их там Кулик верхом на лошади с Пугаем. Колодин до обеда прорубал в логу через кусты черемушника и тальника тропы скоту, а после обеда ходил по своему покосу, прикидывал что-то, подсчитывал, радовался будущему укосу. «С сенцом будешь ты, Ефим Яковлевич. Не станешь, как прошлые зимы, трястись над каждым клочком. А недельки через две-три можно будет по опушке подкашивать, — соображал он. — Вызову Валентину, пусть сама поглядит. А то ей и этого еще мало будет».

Как-то на пастбище верхом приехал колхозный зоотехник. Он привез пастухам хлеба, сахару. Придирчиво осмотрел стадо, проверил наличие скота и, уезжая, сказал:

— Молодцы, Колодин и Малухин. Честное слово, молодцы. Так я и доложу правлению, что вы поставили на ноги полтораста телят — их уже теперь не узнать. Ай, добро.

Ефим Рохля улыбался в отпущенную бороду, а вершинки щек его жарко пламенели. Кулик был смущен похвалой, рыл носком сапога землю, а в груди его бесенята плясали: будет свой велосипед. Ну и ну!

Прощаясь с зоотехником, Рохля передал ему записку для своей жены, просил ее прийти на Подруб, покосить сена.

Валентина Ивановна незамедлительно явилась.

Пришла она вечером, с емким мешком за плечами, усталая, потная, но тут же потребовала от мужа, чтобы он показал ей траву.

— Да ты хоть передохни, боже мой, — посоветовал ей Ефим.

— Я не отдыхать сюда пришла. Ты бездомовый, у тебя нет заботы о хозяйстве. Зимы на три надо подвалить трав. А ему «отдых». Рохля!

— Ну, ладно, ладно…

— Пошли показывай, что ты тут выбрал.

И они пошли. Она впереди, по-гвардейски выпятив грудь, метровым шагом.

— Вот от них, — указал Рохля на две березки. — Все наше…

Перед ними расстилался зеленый ковер густых, высоких трав. Тут рос мятлик, клевер, сурепка, молочай. Разнотравье только-только начинало цвести и было мягким, сочным, душистым. Колодина металась по траве, приседала на корточки и загребала ее ручищами, прятала в зеленой пахучей пене свое лицо и тяжело вздыхала от радости. Трудная будет косовица, но зато валок ляжет — не перешагнешь.

Валентина Ивановна всем осталась довольна: и травой, и покосом, и тем, что муж ее, Ефим Яковлевич, оказался на этот раз не рохлей, а хозяйственным человеком. Они до глубокой ночи проговорили, сидя у костра. Кулик долго слышал их голоса и уснул, убаюканный ими.

Утром, когда он проснулся, сквозь окно, затянутое марлей, в избушку пробивался солнечный свет. Где-то недалеко паслась лошадь. На шее у нее коротко и уютно всплескивалось ботало. От звука его, может быть, и проснулся мальчик.

На становье не было ни Колодина, ни его жены. Из-за кустов слышалось тонкое дзыкание косы. На рогульках потухшего костра висел котелок с остывшей картошкой и чайник. Никула умылся у родника и принялся за картошку. Яркое солнце слепило и грело. Еще хотелось спать.

Мальчик пил чай, когда на становье пришел Ефим. Был он в синей рубахе, выбившейся из-под ремня брюк, расстегнутой от первой до последней пуговицы. Под мышками и на лопатках рубаха взмокла от пота. Волосатое лицо Рохли тоже сочилось потом.

Встав на колени у родника, он стал пить маленькими глотками, а потом, словно впервые увидел Кулика, удивленно и весело закричал:

— Что же это, брат, ты дрыхнешь-то так долго? Лентяй ты, Кулик, ей-богу, лентяй. А мы тут со своей супружницей разговор о тебе вели. Я слышал, ты велосипед хочешь себе покупать? Верно, конечно. Но тебе же денег-то колхозных за пастьбу не хватит. Там хлеб дадут да сено… Вот-вот, я об этом же говорю. Значит, мы решили с супружницей помочь тебе. Ты нам сейчас поможешь, а мы тебе заплатим, конечно.

— А телята?

— Телят, как раньше, будем пасти посменно. Сегодня их угнала Валентина. Ну что ты, дурачок?

— Я что, я согласен, дядя Ефим.

— По-соседски жить надо, Кулик. Ты мне, я тебе. Бери вон косу — я направил ее — и ступай за мной. Эх вы, глупыши.

Он подолом рубахи вытер мокрый лоб, из-под руки посмотрел на солнце и зашагал от становья.

Они шли по краю поляны, опушкой леса, чтобы не мять и не путать траву. Мальчик глядел и глазам своим не верил: почти вся огромная елань была окошена. И когда Рохля изловчился подвалить такую прорву травы! «Себе, — догадался Кулик. — С пупа сорвет».

Ефим Яковлевич росту небольшого, но крепок в кости, подсадист. Длинные руки у него налиты большой силой. Поэтому и косу он подобрал себе никак не меньше метра и насадил ее на длинное косовище. Машет ею Колодин неторопливо, но широко, всесокрушающе. Мокрая рубаха прилипла к спине, и видно, как ходят под нею бугристые в напряжении лопатки.