Земная твердь

— В гости хочу пригласить, — улыбнулась Татьяна. — Может, не откажет вдове.

— Он такой: куда ни поманят. — Колодина неласково поглядела на красивое в улыбке лицо гостьи.

Татьяна уже серьезно пояснила:

— Кулик мой просится с Ефимом на Подруб… Поговорить бы надо. Жалко мне все-таки парня — нелегко будет там.

— Твоему-то что. Это вот моего бить надо, да некому. Ну-ко, какую обузу взвалил на себя! А если там падеж или еще что, твой малец в сторонке, а мой — раскошеливайся. Ох, пустит по миру. И вот так всю жизнь с ним — беспутным.

— Уж такой и беспутный? — гостья в усмешке поджала губы.

Валентина Ивановна, будто и не слышала возражения, сыпала свое:

— Твоему-то что. Пусть едет. Много ли с него спросу, а деньги какие кладут! В деревне так же погоду пинать будет. Ефим берет его. Говорил даже, дескать, помочь надо бабе, это тебе, значит. Уж не знаю, какая промеж вас дружба.

Телят на подруб гнали пятеро: Ефим Колодин, его помощник Кулик и трое парней, провожатых, которые должны были еще срубить на отгонном пастбище жилье для пастухов, загон с навесом и вернуться в деревню. Сам Рохля ехал впереди на телеге, в которую была запряжена пара хороших лошадей. Рядом с ним мешок с солью-лизунцом, топоры, гвозди, пила, ведра, узелки с одеждой и еще многое другое. В передке стоял красный, с полукруглой крышкой, сундук Рохли. На нем надоедливо брякал замочек. В сундуке ехало сало, яйца, топленое масло, сухари, сахар, мясо-солонина. Даже картошку и ту Валентина Ивановна спрятала под замок, приговаривая:

— Замок — собачка верная, хоть и не лает, не кусается. С ним надежнее тебе будет. А то, гляди, объедят. Да ешь один. Слышишь?

Кулик в ссохшихся сапогах шагал последним по мягкой затравелой колее. Колдобины с водой, взбаламученные скотом, не обходил, шел прямиком, все размачивал сапоги. На мокрые голенища налипло былье и желтые лепестки от лютика. Ногам прохладно в сырых сапогах, а спина изнемогала от жары. Кулика подмывало лечь в колдобину с водой, чтобы остудить тело. Он нет-нет да и шмыгал в сторонку от дороги. Может, есть где ямка с бурой, но чистой лесной водой. В нее бы Кулик с головой ухнулся. Но нету такой ямы.

Вернувшись на дорогу, Кулик мочил в колее свою фуражку и выжимал ее себе на голову. Вода студеными струйками катилась за ворот, обжигала холодом грудь и спину, по всему телу рассыпались пупырышки. Сердце сжималось и маленьким замерзшим комочком скатывалось куда-то вниз. Но ненадолго. Через полминуты жаркие лучи солнца возвращали мальчику тепло и будоражили его кровь.

А дорога пока шла мелколесьем. Иногда в сторонке маячила обгорелая сосна, черная, неживая, тоскливая. Тут, видимо, когда-то был пожар, и Кулик, глядя на черную сосну, слышал запах гари. На самом же деле пахло прижженной солнцем травой и смолью молодых сосенок.

Чем дальше от деревни, тем глуше становился лес, хуже дорога, крепче пахло болотом и меньше было солнца, но от сырости трудно дышалось и донимал пот.

На Подруб вышли к вечеру. Утомились и люди, и скот. Телята, притихшие и смирные, разбрелись по пустоши и начали щипать молодую травку, а погонщики остановились у родника на самом берегу лога, легли на землю, чтобы перевести дух и уж потом приготовиться к ночи. Только один Кулик не стал отдыхать. Он взялся распрягать лошадей, а потом пошел собирать хворост для костра.

Вытаскивая из кустов сухой валежник, Кулик заметил наверху большой черемошни гнездо какой-то птицы. Было оно величиной с шапку и сплетено из мелких веток. «Узнать надо, чье оно, — решил мальчик и полез в кусты. — Эх, было бы оно сорочье. Где-то я читал, что сороки очень любят уносить в свои гнезда всякие блестящие штуковины. Бац, а там, к примеру, золотая ложка. Вот здорово-то. Ведь это же велосипед. На, Кулик, и крути — наяривай. Я бы на нем каждую неделю стал домой ездить. Подумаешь, двадцать километров. Вот только дорога. Ну и что ж, где уж сильно плохо, и в руках провести можно. Ребята просить бы стали: дай, Кулик, прокатиться малость. Дай. — Не тут-то было. На свои денежки купил. Никому не дам. Нет, дал бы, конечно. Мне-то дают же».

Мальчик так увлекся, что не заметил, как добрался до гнезда.

Гнездо было необитаемо. Только на самом донышке билось и трепетало маленькое перышко какой-то неведомой птицы. Кулику сразу сделалось скучно. Спуск показался долгим и трудным. Он ругал себя вслух:

— Балда. Распустил слюни. Ложка золотая. Велосипед. Без всякого труда. Поработай вначале. Эх, и балда ты, Никула Малухин.

Когда он пришел на стан с охапкой хвороста, мужики умывались у родника, а Ефим Колодин раскладывал костер.

— Что-то ты, брат, долгонько ходишь, — сказал он Кулику и, справившись с толстым суком, который ломал через колено, добавил: — Иди-ка погляди телят. А то ведь места незнаемы, влопаются еще в какую прорву. Это такая, брат, скотинка, — глаз да глаз за ней нужен.