Земная твердь

Обратно Разбойник шел ровно, потому что перекипел, поуспокоился. На реке встретился груженый лесовоз, и на узкой однопутке едва разминулись. Глянув мельком на стекла кабины, Федор Агапитович увидел бригадира Урезова — губы ненавистно поджаты, а курносый нос чуть не выше глаз. Значит, подвернулась попутная, и из принципа не стал ждать Разбойника. «Легкой дорожки, — пожелал про себя бригадиру Федор Агапитович. — Обратно автобусом приедешь. Не велика шишка».

В конюховке Федора Агапитовича ждала жена. Она мела пол сосновым обитым веником, когда он вошел и бросил на топчан свои рукавицы. На горячей плите стояла миска с картошкой, а на столе капуста и бутылка молока.

— Кваску не захватила?

— Скажи, Федя, и в ум не пало. Вчерась причастился?

Федор Агапитович вздохнул.

— Нельзя ведь тебе, подумал?

— Брага, она легко пьется.

— Обманное пойло.

— А хозяйка только и ходит вокруг стола да постанывает: ой, гостенечки, звиняйте, ой, звиняйте — оплошная бражонка вышла.

— Да уж ты-то, видать, не оплошал… Тут бригадир нес на тебя, — не сдержалась Елизавета, но быстро прикусила язык. Федор Агапитович сполоснул руки, нехотя подсел к еде. На залощенной рукавами столешнице жена развернула полотенце, а на нем — морковные пироги, с острыми уголочками и маслеными боками. Федор Агапитович надкусил один — внутри горячие, остудил молоком из бутылки. От жажды все утро уныло деревенело во рту, казалось, уж никакого спасения не будет, а вот Елизавета нашлась, как помочь. Федор Агапитович уминал пироги и благодарно поглядывал на жену, а она понимая его смягчившуюся душу, больше уж не могла терпеть.

— Надо думать, свету-то в глазах немного же было, коль чужую шапку сгрел.

— Сгрел, сгрел, — миролюбиво отозвался Федор Агапитович.

— И не стыдно. Разговоров теперь не оберешься, да и…

— Бабы помусолят и забудут. Не такое дело это.

— Вот как раз и не бабы. Как раз не бабы. Бригадир вот тут что делал. Спьяну-де ты угнал Разбойника в Стриганку. И при мне учетчику велел поставить конодень на твой счет. Тройки нету, а велики твои шестьдесят рублей. Прошлый месяц мешки у тебя слямзили. За них еще не рассчитался. А кушать сладко любишь, — Елизавета кивнула на опустевшее полотенце. Последних слов ей говорить не следовало, потому что никаких попреков насчет сладкой еды Федор Агапитович не заслужил. Она видела, как в миг ожесточились глаза мужа, как побледнело, а потом пошло румянцем все его лицо.

— Да к чертовой бабушке твою еду, — он скомкал полотенце и бросил его под ноги жене. — Не пироги я ел, а злость твою, Лизавета. Злость у-у-ух!

— Федя, я не то хотела… Федя, я к тому…

Федор Агапитович выскочил из конюховки и так махнул дверью, что она даже почему-то взвизгнула.

А светлое холодное солнце стояло в полнеба. Каждая палка в заборе, каждая оброненная на землю сенинка, связи на дровнях и поднятые оглобли — все оделось хрустким куржаком. Ольховник за конным двором и зароды сена дремуче белели, и не было у них граней, будто все смерзлось. По двору ходил жеребенок Космос, тоже закуржавелый, обнюхивал конские кучки и, всего пугаясь, странно подпрыгивал со всех четырех ног.

Федор Агапитович загнал его в конюшню, потом сходил к початому зароду, обил с его боковины куржак и надергал беремце клеверного сена, выбирал, что помоложе, позеленее, с листиком. Жил Космос уже в своем закутке, в самом конце конюшни. У него были свои низенькие ясельки. Федор Агапитович положил туда сена, и Космос, обнюхав его и пофыркав, как взрослый конь, начал обирать с него мягкими губами листочки. Когда конюх закрыл дверцу и пошел к выходу, Космос подал голосок.

— Нету, братец мой, хлебца. Не захватил. Привык, лихоманец.

Убирая стойла, Федор Агапитович слышал, что кто-то вошел в конюшню и начал скрести и мести стойла в другом конце. «Тоже я, будто кипятком оплеснули, взвился, а чего взвился? Она-то при чем? Сказала и сказала. Да и как не сказать. Ладно уж…»

Федор Агапитович приткнул к переборке лопату и пошел в другой конец. Елизавета поглядела своими черными виноватыми глазами по-родному, и оба подумали друг о друге с заботной болью и жалостью: «Жить осталось вовсе мало…»

— Громобой, Федя, что-то и овес не выел.

— Отхрумкал свое Громобой. В конце месяца сдам его, распорядился. Добра коняга была. В Залесях, помню, трактор мы с ним из оврага выволокли. Силы в ем было, что в дизеле. И потел скоро… Лошадь какую спишут, а мне, Лиза, вроде жить меньше.

— Свое проживем.

— Ты что взялась?

— Эту сторону я уж пройду, Федя. Все меньше тебе останется.