Земные наши заботы

надо на работу, а стоит ли машину посылать? Застрянет — значит ни людей, ни

машины не будет, к тому же и трактор на выручку посылать придется. И так

каждый раз, каждый день.

Говорят, надо быстрее переселять жителей малодворок на центральную

усадьбу. Однако землю-то не передвинешь, значит, людей все равно надо будет

возить на работу, но теперь уже в обратную сторону: с центральной усадьбы на

дальние поля у покинутых малодворок.

Нет, никакое переселение из малодворок на центральную усадьбу само по

себе не поможет, не принесет ни экономической эффективности хозяйству, ни

особой радости людям, если не будет преображена земля, если мелиораторы не

приложат к ней свои заботливые руки, дороги через поля не проложат. Сами

посудите, много ли толку от такой концентрации населения, много ли жителям

даже большого села радости, если вокруг сплошные болота, а значит, сырость и

грязь всюду: и по пути к полю, и в поле, и у домов. Поле из окна видно, а

чтобы добраться к нему, надо круг сделать в несколько километров. Если

выращенный урожай, даже небогатый, убирать приходится с великими мучениями:

то комбайн застрянет, то автомашина, а то и мощный трактор, пришедший на

помощь. И — хоть плачь, хоть рукой махни.

Вот почему, страстно любя эту землю, Иван Иванович посвятил всю свою

жизнь ее лечению.

Вот почему и меня не яркие краски Мещеры влекли, а земля, нуждающаяся в

лечении и коренном преобразовании.

— В том числе и ради того, чтобы краски Мещеры стали еще ярче, — уточнил

Иван Иванович.

И тут я усомнился, да, хирургическое вмешательство улучшит

сельскохозяйственные угодья и условия жизни человека — избавит землю от

излишней влаги. Но добавит ли красок? Не все, думал я, что полезно для

производства и человека, полезно для природы. Вспомнилась речка моего

детства, на которой побывал совсем недавно.

* * *

На этот раз не память, не воспоминания привели меня на Курсак. Решил

взглянуть на орошаемые сенокосы, созданные в пойме, где были когда-то

заливные луга с травами в пояс, где в тальниковых зарослях было обилие

калины, ежевики, хмеля. Тальники оберегали речку, регулировали ее

полноводность. Отсюда, из зарослей, несли ведрами всякую ягоду жители

окружающих деревень и поселков, чем и кормились в голодную годину войны.

Речка поила луга, на которых выгуливали колхозные стада и накашивали

огромные скирды душистого сена. Не скирды, а горы, на которые забраться даже

нам, мальчишкам, везде лазившим, не всегда удавалось.

Однако человек не хотел довольствоваться тем, что есть, что дает ему

щедро природа. Вернее, этому человеку вроде бы дела не было до этих

«побочных» богатств, даруемых рекой и приречными зарослями. Он думал о более

существенных продуктах: о зерне, мясе, молоке. Поэтому его, хозяина здешних

земель, интересовал лишь луг, как кормовая база для животноводства. А раз

так, то полагал, элементарно рассчитав, что травой можно завалить все фермы,

если расширить луг, то есть потеснить, раскорчевать «бесполезные» для

хозяйства тальники.

Подождите обвинять во всех грехах председателя колхоза или агронома, по

согласию которых раскорчевали и распахали пойму под самую кромку берега. Не

безразличные они люди и даже, осмелюсь это утверждать, не лишенные чувства

хозяина. Они, как и я, здесь выросли, в голодные годы войны тоже ходили сюда

по ягоду, а любовь к земле побудила их стать агрономами. Не безразличны были

и исполнители. Одного из них я встретил здесь, у речки. Дорубив кустарник,

оставшийся после раскорчевки на береговом обрыве, он, увидев меня,

поинтересовался:

— Куда путь держишь?

Спросил то ли ради любопытства, то ли движимый заботой о травах, которые

посторонний человек мог помять. Я ответил: приехал, мол, в родные края и вот

иду на Курсак посмотреть. Он улыбнулся светло, положил топор на стоявшую

рядом телегу и, уловив мои чувства, проговорил:

— Да-а, без Курсака никак нельзя. — А помолчав, добавил: — Как можно жить

без Курсака.

Пусть и туманно выразил он свои мысли и чувства, но в голосе его была

такая убежденность, столько любви к этому обезлесенному краю, к оголенной и

заилившейся реке, что я не решился упрекнуть его. Ждал, что он сам выскажет

тревогу, потому что результаты хозяйственной деятельности, в которой и он

участвовал, давали себя знать на каждом шагу: русло реки заплыло черноземом,

смытым с полей, с раскорчеванной и распаханной поймы, лишь кое-где не видно

дна, но и в этих «глубинных» местах в буквальном смысле по колено. Однако

никакой тревоги мой собеседник не выказал, словно такой и была речка всегда,

будто такой и была она до раскорчевки тальников и распашки поймы.