Зенит затмения

Сиина одарила братца таким взглядом, что у Липкуда аж холодок по спине прошел. Такой ее он еще не видел, и ему страшно понравилась новая женушкина черта. Только… чтобы не часто, а время от времени. Для разнообразия отношений, так сказать.

Марх что-то прошипел себе под нос и ушел, а Сиина, проводив его глазами, снова потеплела и заговорила:

– Помнишь, тебе приснился морозный шаман и попросил сыграть для него пьесу?

– А ты откуда знаешь? – удивился Липкуд.

– Это был Кайоши, – смущенно проговорила порченая и взяла Косичку за руку. – Только не горячись, ладно? Мне после вчерашнего уже боязно, что ты вскочишь и побежишь его убивать.

– Не побегу, если руку не отпустишь, – сказал Липкуд, гипнотизируя ладонь порченой, и только потом встрепенулся. – Погоди, ЧТО ты сказала?!

– Это был Кайоши, – повторила Сиина. – Это он тебя выдернул из тела тогда. Он это сделал, чтобы провести тебя через море на Валаар. Чтобы ты растопил снег и помог мне добраться до избушки. Я замерзала в лесу, а ты меня спас. Я так давно хотела сказать тебе спасибо.

Сиина крепко обняла Косичку, и он наконец все вспомнил. Запах ее мокрых волос и палой листвы. Колкую темноту и пьесу. Пьесу, которую велел сыграть шаман.

В ней был другой сюжет. Не такой, как в оригинале. В этой пьесе Снежница подарила Эйнару шкуру белого оленя, и он вернулся домой, чтобы вылечить сестру. А несчастная влюбленная так скучала по нему, что не выдержала и сбежала от отца Мороза. И тогда от злости он превратил ее в человека и оставил замерзать посреди заиндевелого леса. И Снежница погибла бы. Но отец все-таки сжалился над ней, растопил сугробы и проделал в них дорогу, ведущую к дому Эйнара.

В той пьесе Липкуд играл не роль молодого охотника. Он был Морозом, который раскаялся, увидев муки дочери, и подбадривал ее до тех пор, пока она не оказалась у порога возлюбленного.

Это была самая прекрасная пьеса из всех, что когда-либо перевирали на другой лад, и, сжимая в объятиях Снежницу, вдыхая ее запах, Липкуд понял, откуда он знает эту девушку и почему почувствовал ее раньше, чем увидел.

Тогда, зимней ночью на Валааре, он соприкоснулся с ее душой. И хотя память певуна ничего не помнила о Сиине до этого момента, его нутро так скучало по ней, что он чуть не умер, когда обнял ее сейчас.

* * *

Невыносимая летняя жара началась около двадцати дней назад, и с тех пор почти все на «Мурасаки» стали бронзовокожими и светловолосыми. Только сын Драконов не поддавался загару, но и он сменил весенние наряды на летнее платье, сшитое всего из двух слоев ткани.

Небо с утра походило на зимнее озеро с удивительно голубой водой. Словно кто-то бросил в него камень, расколов лед на кусочки, и теперь они медленно плыли на восток, то слипаясь, то расходясь лазурными прогалинами. Астре казалось, что он может смотреть на них вечно, и частенько ему хотелось побывать там, наверху. Взвиться над бурями, нырнуть в спокойную синеву и остаться в ней светом далекого солнца, ветром, шепотом пепла. Не тем, что лежал на дне жертвенного ущелья, а свободным от тягот земной жизни и от самой Сетерры.

Астре устал быть совестью, но Цель велела стараться для живых, и калека старался. Каждым сантиметром тела, каждой крупицей духа. Он хотел отдать себя без остатка, прежде чем уйти.

А пока он смотрел в расколотое небо и любовался им с безмятежностью человека, у которого больше не будет на это времени.

– Так-так! – весело сказала Матильда, громыхая домашней тележкой. – Кто тут у нас загорает?

– Доброе утро, – улыбнулся Астре. – Как спалось?

– Вопрос с издевкой, как я погляжу! – фыркнула безногая, заправляя под берет выбившуюся кудрявую челку. – Или ты правда ночью спал? Я только младших уложить сумела. Остальные до полуночи на ушах прыгали. Правда, потом Сиина пришла и такого втыку всем дала, что улеглись как миленькие, но не спали все равно. Уж я их знаю.

– А я спал, – заявил калека.

– Вот чудик! – хохотнула Матильда. – Тут весь пароход гудит, что завтра в Соаху прибываем, а он сидит, глаза как две незабудки, небом любуется! Ты чего такой спокойный?

– Из-за Цели, – сказал Астре. – Мне нужно следить за душевным здоровьем и высыпаться, если я хочу пользу принести.

– Это ты правильно, – кивнула Матильда, доставая что-то из ящика. – Так, а это тебе.

И она положила на культи Астре синие носки.

– Что это? – удивился калека.

– А самому не видно? – Матильда затолкала обратно внутренности ящика и закрыла его. – Подарок! Я считаю, что у каждого безногого должны быть носки! Никогда не знаешь, в какой день у тебя могут отрасти ноги. Вот представь: они отросли, а ты без носков! Ну непорядок же! А если так и не отрастут, можно их носить вместо варежек. Или продать. Или подарить ногастому другу.

Астре рассмеялся.

– Спасибо. У меня никогда не было носков. Это очень мило с твоей стороны.

– Я всем дарю носки под цвет глаз, – похвалилась безногая. – И вышиваю внутри имя! Это на удачу!

И она покатила на другую часть палубы, отталкиваясь от пола руками в дырявых перчатках и шлепая по икрам всех «ногастых», чтобы не мешались на дороге.