Зенит

Как по команде побежали за станционные строения, за тополиные аллеи, закрывавшие горизонт у близкого шоссе, на грязное поле, откуда действительно открывалась панорама города. Выглянуло вечернее солнце. Огнем горели кресты многих костелов. Но не на город смотрели наши люди — правее… На цитадель. Знали: там еще немецкий гарнизон. Маршал Жуков не стал терять силы на его уничтожение. Советская Армия, части Войска Польского взяли город и двинулись дальше.

Я понимал своих. У меня самого даже кровь ударила в голову — до боли, до звона в ушах. Догнали. Фронт догнали! Никогда мы еще не были так близко от гитлеровцев, если не считать летчиков. Но они — в небе, а сбитые на землю опускались на парашютах и, как правило, сдавались без сопротивления; один за всю войну отстреливался, последнюю пулю пустил себе в голову, но прострелил только ухо; наши смеялись над ним, а он сопливо плакал. Самый массированный одновременный налет на Мурманск — больше восьмидесяти «юнкерсов» и «хейнкелей», тогда над нашими головами кружили две с половиной сотни фашистов. А в цитадели — получили мы официальную информацию в Варшаве — не менее семисот. Конечно, это не фронт. Фронт — дальше, на Одере. Однако же не сдаются, сволочи, надеются на что-то. На славу, подобную славе защитников Брестской крепости? Нет, не будет вам никакой славы — только позор и проклятие всех народов! И вашего, немецкого народа. А слава Бреста, как и слава Москвы, Сталинграда, Киева, Мурманска, будет жить вечно! Так я думал, рассматривая Познаньскую цитадель в бинокль и без бинокля — валы, форты, башни, старые липы и тополя внутри просторной площади фортификационного сооружения, возводившегося не одно столетие. Я держал целую речь. И все говорили. В такие моменты все становятся историками и великими стратегами. Но про Брестскую крепость, кажется, я сказал, а Тужников подхватил, тут же, на поле, собрал политработников и приказал, если вечером не будет разгрузки, провести с бойцами беседы о славной обороне, о которой к тому времени кое-что написали. Это «кое-что» знал я, и в мои обязанности входило провести инструктаж.

— Особенно подчеркнуть существенную разницу между героизмом красноармейцев, комиссаров, что шли на смерть за Советскую Родину, и бессмысленным фанатизмом обреченных, которых маньяк Гитлер, как поленья в топку, бросает без цели, без идеи. Я погибаю и вас тяну в могилу — вот принцип человеконенавистника.

Тужников хорошо говорил там, на поле, залитом живым золотом солнца, как бы нехотя, с болью и страхом опускавшегося на землю там, где еще реками лилась кровь.

Бесед не получилось, поскольку командиры готовили людей и материальную часть к разгрузке. Застарелый конфликт: у командиров — своя задача, у нас, политработников, должных обеспечить наилучшее выполнение боевой задачи, — якобы своя, автономная; для нас всегда не хватало времени либо же беседы, информации приостанавливались на полуслове. Не обидно, когда прерывались тревогой, боем, а то нередко проявлением начальственного своеволия какого-нибудь Унярхи. Да и друг мой Данилов частенько срывал мои беседы посылкой людей на срочные работы. И не придерешься: а что на войне не срочное?

Но разгрузки не было. Познань-центральная не принимала. А мимо, без остановки, проносились эшелоны. Сам Кузаев не мог выяснить, почему нас держат на этом полустанке, тут не было даже военного коменданта. В дороге мы нередко склоняли наших железнодорожников. В тот вечер досталось и польским. Люди, особенно офицеры, были возбуждены как-то странно: одновременно и радостные, и злые. Культурный армянин Качерян накричал на меня, чтобы я не путался под ногами. А потом дружески просил не докладывать Тужникову. Командир батареи МЗА, и в Кандалакше и в Петрозаводске стоявшей на отдаленных объектах, Качерян не знал, что я никогда не жаловался, ни на кого не «капал».

Спряталось солнце — и как-то сразу стемнело. И как стемнело! Глухая ночь. Изредка в районе цитадели начиналась стрельба. Уж не выбирались ли некоторые умные немцы, чтобы сдаться в плен или, если удастся, дезертировать?

Совсем мирно на близкой очень станции свистели паровозы, стучали буфера сцепляемых вагонов. И до обидного притягательно светились глаза семафоров, не только красные, но и зеленые. Словно зазывали. Но не нас…

Управлять на такой станции, в темноте, при сохранении светомаскировки, сотнями людей — задача очень сложная. Заглянул в девичью теплушку третьей батареи — а там и половины нет, остались самые тихие, дисциплинированные.

— А остальные где?

Пожимают плечами, опускают глаза. Встревожился. Чего доброго, вообразят себя фронтовиками, победителями — и разгуляется стихия, сигналом тревоги не соберешь.

И она таки разгулялась. К счастью, не девичья. Мужская. В вагонах появился спирт. Откуда? Вот ловкачи! Особенной бедой Кузаев, Муравьев, да и мы с Колбенко считали то, что и некоторые офицеры не удержались от искушения — попробовать трофейной гадости.