Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

«Командир орудия Лебедев. Замечателен искусством скорострельности, орудие его действует как автомат. Ему принадлежит рационализация: стреляную гильзу отбрасывать ногой, жестом, схожим с ляганием».

«…Я залюбовался работой замочного Биркина: как фокусник — не уловить его быстрых точных движений».

А тем временем комендор Здоровцев сокрушался, обращаясь к Лебедеву: «Эх, Леша, не дают нам фрицы мундштук доделать. Скорее бы отбой, подмогну!»

Самолеты прошли стороной. Лебедев и Здоровцев тут же, возле орудия, принялись за дело — зажикали напильниками по плексигласу и эбониту, а неподалеку от них снова плотной группой окружили Соболева плавбатарейцы. Как удивительно легко и просто нашел он с ними общий язык! Прошло всего полчаса, и на палубе стал вспыхивать, раскатываться матросский смех. Смеялись искренне, до слез, так что скулы сводило. Вытирали глаза рукавами черных шинелей и бушлатов, пропитанных кисловатым запахом пороха. Сами того не замечая, лихо сдвигали на затылок бескозырки, нетерпеливо толкали локтями в бока самым смешливым товарищам своим, торопили, пользуясь короткой паузой тишины: «Читайте дальше, товарищ Соболев!»

Мошенский вначале бросал строгие взгляды на тех, кто так вот запросто, без рангов и звания, обращался к Леониду Сергеевичу, пригрозил кому-то пальцем, а вскоре и сам смеялся вместе со всеми. Смеялся, может быть, впервые за восемь месяцев командования плавбатареей.

Соболев читал свой рассказ «Индивидуальный подход». Он всегда ценил «отдых на смехе», разрядку на хорошем флотском юморе. Мягко, с хрипотцой звучал его голос:

— …«И я вот тебе тоже как матрос матросу признаюсь: я ведь — что греха таить? — сам люблю этажей семь построить при случае. Но приходится сдерживаться. Стоишь, смотришь на какой-либо кабак, а самого так и подмывает пустить в господа бога и весь царствующий дом, вдоль и поперек с присвистом через семь гробов в центр мирового равновесия…

Конечно, сказал я тогда не так, как вам передаю, а несколько покрасочнее, но все же вполсилы. Пустил такое заклятие, вроде как пристрелочный залп, — эге, вижу, кажется, с первого залпа у меня накрытие: подтянулся мой Помпей, уши навострил, и в глазах уважение.

— Плотно, Василий Лукич, выражаешься, приятно слушать».

Потускневшие нашивки кавторанга на шинели Соболева были для разместившихся вокруг него моряков лишь первоначальным символом флотской общности. О них вскоре было забыто. Открытое русское лицо, голос и своя, как говорится, флотская в доску улыбка писателя обворожили всех. Не просто журналист, выискивающий, выспрашивающий факты, не писатель, сошедший с Олимпа творчества и снисходительно выслушивающий похвалы и вопросы своих читателей, — то был свой среди своих, понятная им морская душа. Здесь, на палубе плавбатареи, незаметно и надежно вершилась в высшей своей степени политическая работа.

Город в блокаде, в огненной дуге фронта, фашистские бомбовозы поганят слух, а черноморцы смеются. Те, кто слушал его, можно без преувеличения сказать, представляли весь Черноморский флот. На ленточках их бескозырок пестрели названия: «Красный Крым», «Красный Кавказ», «Харьков», «Червона Украина», «Москва», «Охрана водного района ЧФ», «Морпогранохрана»… Соболев видел обветренные, загорелые лица. Видел, все в ссадинах и мозолях, жилистые цепкие руки, которые в эти мгновения словно жили отдельно от их хозяев, отдыхая на коленях или на плечах соседей…

Позже Леонид Соболев напишет о своей аудитории на плавбатарее: «Вообще, во время наших бесед я заметил, что все моряки непрерывно осматривают небо, видимо, по привычке. Бытие определяет сознание: проморгаешь налет, не успеешь встретить огнем…»

Беседу несколько раз пришлось прерывать: объявлялась боевая тревога. Моряки вскакивали, спешили к орудиям, на бегу обменивались шутками: «Эх, нам бы, братцы, Помпея на батарею! Как бы матюгнул «юнкерса» — тот бы и рассыпался! Жаль, боцман Бегасинский на берегу — вот послушал бы: может, он и знал этого Помпея!»

Возле орудий шутки гасли. Явственно проступал, приближался тягучий, нудный гул вражеских бомбовозов. На фон их гула привычно накладывались команды к открытию огня.

Леонид Соболев не мог не вспомнить эти минуты: «…беседа шла не очень-то гладко. Только мы начали ее — боевая тревога (15.40). Самолеты прошли вне дальности огня. Продолжили разговор, но в самом интересном месте в 17.43 — вторая тревога. Немножко постреляли им вслед. Ровно через час, в 18.43, — третья, а через 40 минут четвертая, обе уже со стрельбой, последняя — с прожекторами» (очерк «Не тронь меня!»).

Алексей Лебедев со своим расчетом все же успел сделать в подарок Соболеву мундштук.

(Кто тогда знал, какая военная судьба ожидала этих моряков через три месяца! Ровно через три месяца. День в день…)

Прощаясь с писателем, покидавшим «Не тронь меня!», капитан-лейтенант Мошенский вручил ему мундштук:

— Позвольте, Леонид Сергеевич, вам, как первому культурному работнику, посетившему нашу батарею, от всех нас на долгую и добрую память!