Зеркала

— Не лучше было бы для человечества, если бы европейцы расселились по всей планете и уничтожили остальные народы?!

Патетические излияния Абдаррахмана, обычно сопровождаемые добродушным смехом, вовсе не свидетельствовали об озлобленности, не отражали они и его подлинных мыслей — просто его раздражало все, что оказывалось в поле зрения. Ведь если б ему встретился человек, который стал бы до исступления доказывать превосходство Европы, то Абдаррахман тут же превратился бы в яростного защитника Востока. Он был спорщиком по натуре. Если я говорил «сладко», он заявлял «горько». Главное — сказать что-то наперекор. Искренним он был только в чувствах, которые испытывал к своей обожаемой дочери. Он подробно рассказывал о самых незначительных эпизодах ее жизни как о событиях наиважнейшего значения, а бездумная болтовня девочки в его передаче превращалась в перлы мудрости. Он излагал нам ее суждения, частенько сам их придумывая, по всем мировым вопросам, восторгался ее необычайно широкими познаниями, которых вряд ли можно было ожидать от столь юной особы. Я всегда опасался, что когда-нибудь он придет в столкновение с сильной и опасной личностью вроде Адли аль-Муаззина или Шарары ан-Наххаля, но рост Абдаррахмана придавал ему настолько импозантный вид, что внушал уважение даже высокопоставленным чиновникам. Да и сам он, памятуя о неприятных историях, происшедших в посольстве, на радио и в редакции газеты, по возможности избегал общества влиятельных особ.

— Будь проклят тот день, — говорил он мне, — когда мы научились пресмыкаться перед подлецами. Да избавит тебя от этого аллах, моя доченька!

Я пригласил его как-то в кафе «Аль-Фишауи» и познакомил кое с кем из моих друзей: Гаафаром, Редой Хаммадой, Шаарауи аль-Фаххамом. Ему понравилось место наших обычных встреч, пришлись по душе и новые знакомые. На похоронах Шаарауи и Гаафара он рыдал, как ребенок.

Как ни крепка была наша дружба, но и мне пришлось испытать на себе его гнев. Однажды я наткнулся в газете на страницу, посвященную памяти Саламы Хигази[82]. Прочитав отрывок, я с радостью сказал Аббасу Фавзи:

— Знаешь, что сказал Верди о Саламе Хигази? Если бы Салама родился в Италии, он затмил бы его, то есть самого Верди.

И тут Абдаррахман отшвырнул книгу и громовым голосом закричал:

— Что за чушь! Ты что, готов поверить любому слову, которое напишут в газете эти подонки? Кто такой Салама Хигази? Да у любого мусорщика во Франции голос лучше, чем у него. Но уж таковы вы, египтяне. Как вы любите тешить себя громкими словами: «Звезда Востока!», «Певец королей и эмиров!», «Королева пения!», «Владыка сцены!», «Если б я не был египтянином, то мечтал бы им стать!» Да уж лучше стать ослом! По крайней мере хоть бы какая-нибудь польза была! Чтоб вам сгинуть всем, вам и вашей стране!

В 1950 году Абдаррахман выдал свою ненаглядную дочь за чиновника из Народного банка. Свадьбу праздновали в «Оберж де пирамид». Абдаррахман был на седьмом небе от счастья, и все мы радовались за него. А через два года, точнее, 27 января 1952 года кто-то из сослуживцев, войдя в нашу комнату, сказал:

— Да добавятся к вашей жизни дни, не прожитые Абдаррахманом Шаабаном!

Мы были потрясены, будто впервые услыхали о самом существовании смерти. Еще вчера он сидел с нами. Я проводил его после работы почти до самого дома, Мы с трудом прошли по улицам, забитым демонстрантами. Языки пламени вырывались то тут, то там из окон горящих зданий: магазинов, ресторанов, кинотеатров.

Подробности мы узнали позднее. В тот вечер Абдаррахман сидел в клубе со своими друзьями-англичанами. Туда ворвались демонстранты и перебили всех, кто там находился.

Аман Сабит

Мы с ним год или полтора учились когда-то вместе в университете. Потом его обвинили в краже тарбуша, был скандал, и ему пришлось бросить учебу. Помню, устаз Адли аль-Муаззин рассказывал мне о нем:

— Живет он со старой матерью на ее жалкую пенсию.

— Мы не можем ему помочь. А каким способным студентом он был… — с сожалением ответил я.

— Но он плохо воспитан. Помнишь, как резко спорил он с доктором Ибрагимом Аклем?

— По-моему, он куда лучше доктора Ибрагима Акля… — возразил я возмущенно.

В уме и трудолюбии Аглана Сабита я имел возможность убедиться, когда мы учились. У него были редкие способности к языкам. Помню, уже тогда он перевел несколько стихотворений Шелли и опубликовал их в журнале «Аль-Маарифа».

— Не уважай студента, — часто говорил он мне, — если он не интересуется политикой, не уважай интересующегося политикой, если он не вафдист, и не уважай вафдиста, если он не беден.

— Но ведь Саад Заглул не был бедняком, — возразил я.

— А вот Мустафа Наххас, наш лидер, он из бедных!

— Так ты считаешь, что Мустафа Наххас лучше Саада Заглула?

— Саад Заглул был гениален, а Мустафа Наххас — бескорыстен.