Зеркала и галактики (СИ)

Том стоял, вжавшись в стену, как я его оставил. Маска была измазана текущей из разбитого носа кровью, руки тоже. Увидев меня, лисовин вскинулся:

– Как он?

– Жив. Они надеются его вытащить.

Том опустил голову. На палубу капнула кровь. Я порылся в карманах, думая найти салфетку; не нашел. Идти снова в медотсек и шарить там не хотелось.

– Что случилось? – спросил я.

– Мистер Эрроу… взялся что-то проверять, – заговорил Том, запинаясь. – Какой-то RF-порог.

– То, как ты сопротивляешься RF?

– Вроде того. Сказал: порог очень низкий. И надо поставить защиту… – Лисовин судорожно вздохнул. – Прилепил мне к вискам две фигни и давай колдовать с приборами. Предупредил: будет больно. Я приготовился, как мог. А боль такая… будто раскаленным прутом башку проткнули. В глазах потемнело. И я услышал вскрик… Потом вижу – мистер Эрроу падает. Цепляется за ящик, с которым работал, а руки скользят. Я – к нему. А у него сердце затухает… – Тома дернуло, как от удара током; он перевел дыхание и продолжил: – Потом доктор Ливси прибежал. И Сильвер примчался, меня чуть не растерзал.

«Осененные убийцы», – сказал бывший навигатор. Том – Дважды Осененный. Мистер Эрроу этого не знал, конечно. И загодя не проверил, на что способен наш лисовин. Хотел поставить ему защиту от RF, но получил сильнейший ответный удар… наверняка умноженный на действие всех тех черных приборов. Мэй-дэй! Ну и бардак на этом корабле. Я полагал, что в космофлоте порядку больше.

Да что я, в самом деле? Первый помощник ошибся – и расплачивается собственной жизнью. Только бы его спасли.

Из медотсека, хлопнув жесткой шторкой, вышел Рейнборо. Желто-белый свет лампы упал на окаменевшее лицо, длинные раскосые глаза показались прорезями мертвой маски.

– Ушли отсюда. Быстро, – приказал пилот.

– Жив? – рванулся к нему Том.

– Сказано: ушли.

Схватив лисовина за локоть, я поволок его прочь. Шаг, другой, третий… Позади, приглушенный студенистыми стенами «Испаньолы», раздался крик. Надрывный, мучительный, страшный, как будто с человека заживо сдирали кожу. Вопль понесся по широкому коридору, ударился в стены, на миг зажег их бледно-желтым – и оборвался.

Мы с лисовином бросились назад. Рейнборо загородил вход в медотсек:

– Куда?

Том думал проскользнуть мимо пилота. Без замаха, Рейнборо ударил; лисовин отшатнулся, схватившись за живот. Я сгреб Тома в охапку, оттащил подальше. Изувечат его сегодня…

Кругом было тихо-тихо. И в коридоре, и в медотсеке, и на всем корабле. Том едва дышал; у меня холодело сердце от смолкшего, но еще звучащего в ушах крика нашего капитана.

Рейнборо привалился к стене.

– Счастье, что не в рейсе, – вымолвил он хрипловато. – Юнга! Вот так отдают свою жизнь другому. Только в рейсе Александр бы погиб.

Я ничего не понял; Том и подавно.

Через несколько минут из медотсека выбрался Сильвер. Точно в полусне, повел перед лицом рукой.

– Всё. Всё. Слава богу. – Он направился к Тому; лисовин невольно попятился. – Извини. Я слетел с катушек… Ты-то не виноват.

Он хотел уйти, но Рейнборо окликнул:

– Джон! Вы слишком много смыслите в этом, – он хлопнул ладонью по стене медотсека, – для навигатора.

Сильвер повернулся к пилоту всем корпусом.

– Разбираюсь, – подтвердил он. – Моя жена занимается RF-медициной.

У Рейнборо отвисла челюсть.

– Жена?! Как?

Сильвер усмехнулся.

– Нелегально, конечно.

– А ты?.. Крал?..

– Да. Крал информацию, где плохо лежала. Как видишь, пригодилось.

– С-собака! – воскликнул Рейнборо – по-моему, с восхищением.

Они ушли вдвоем.

Мы с лисовином остались караулить под дверью. Внутри было тихо. Том сидел на корточках у стены и оттирал с рук засохшую кровь.

– Почему ты Дважды Осененный? – спросил я, когда надоело прислушиваться.

– Не твое дело, – буркнул он. Подумал и ответил по-человечески: – Когда мать заболела, повела меня в питомник осеняться. Мне было пятнадцать, и вроде как еще рано, да она боялась, что долго не протянет. В питомнике я стащил птенца. Принес домой и выкормил. Он у меня жил полтора года… пока мать жила. Последние месяцы – в клинике. Мистер Ливси ей почти на год жизнь продлил. А в последний день не отходил от нее вообще, держал за руку. Она говорила: «Доктор, вы уйдете – и я умру». Ей вкололи снотворное, она заснула, и он ушел. И она умерла. Во сне. Я вернулся домой – пусто. Жить не хочется. Птица в клетке сидит грустная. Я ее вынул, открыл окно. Мы на окраине жили, лес рядом. «Улетай, – говорю, – глупая». А она мечется, хлопочет надо мной, перья сыплет… Так и не улетела.

– И куда ты ее дел?

Том мрачно посмотрел на меня снизу вверх.

– В лес отнес. Нашел дикое семейство и к ним выпустил.

Спятил. Домашнюю Птицу – в лес!

– Эти гады накинулись и ну клевать, – глухо продолжал он. – Она от них – в чащу, в густые ветки… Не отвязались, пока не заклевали насмерть. Мне потом ночами снилось. Кретин! С тех пор перья Птиц видеть не могу.

Я уселся рядом с лисовином у стены. Он принялся оттирать засохшую кровь с маски.

– Ты не виноват, – сказал я. – От горя не соображал, что делал.

– Александр, вы вольны поступать по-своему, – донесся из медотсека голос доктора Ливси. – Но я возражаю.