Зеркальная комната

Я поднялся с постели, решил открыть жалюзи… Совсем забыл! Ведь шнур оборвался, жалюзи не поднимаются, а дверь не открывается! Надо бы позвонить плотнику, да стоит ли? Осталось всего три дня, это время можно пользоваться и задней дверью, ничего страшного.

На улице тем временем лило как из ведра, а в комнате стало так темно, что, оставив в покое дверь, я поторопился раздвинуть занавески.

Позавтракав горячим молоком и черствым хлебом трехдневной давности, я решил, что «пришла пора» и помыть посуду и убраться в доме. Всего-то полчаса работы… Нет, полы мыть не буду и пыль вытирать тоже. Кому это нужно? Да еще в такую погоду, когда с улицы тащится всякая грязь.

А затем — долгожданная награда: придвинем столик к окну и выкурим трубку после трудов праведных. Правда, другой труд едва начат (я имею в виду план романа), но он может немного подождать. У нас, писателей (вернее, у них, писателей), есть одно преимущество перед простыми смертными: даже когда они ничего не делают, совесть их совершенно чиста: они работают (наконец-то я бессознательно говорю о писателях в третьем лице!), т. е. копят впечатления и воспоминания, а сладкий досуг — лишь обманчивая видимость. На самом деле эти «рабочие пчелы пера» без устали трудятся, пьют «нектар жизни» и втайне от всех готовят свой волшебный мед, чтобы рано или поздно преподнести его в дар человечеству.

(Наверное, я выражаюсь слишком витиевато и возвышенно, но ничего не поделаешь, я сказал лишь то, что хотел сказать.)

Так иногда мучаешься с какой-нибудь сложной проблемой, а потом, плюнув на все, ложишься в постель и мгновенно засыпаешь. А утром вдруг понимаешь, что выход почти найден, или вспоминаешь имя человека, который может помочь тебе (при этом весь предыдущий день ты ломал голову, пытаясь вспомнить его имя).

Я чувствовал себя прекрасно, даже замечательно. И правда, о чем больше мечтать? Кофе, трубка, дождь за окнами, очень романтично. И все же что-то не давало мне покоя. Ну конечно, сломанные жалюзи! Через несколько минут они уже раздражали меня настолько, что я почувствовал необходимость немедленно позвонить плотнику. Без этих жалюзи мое счастье неполно.

Итак, я позвонил плотнику. Он был весьма любезен: «Да, мне уже сказали у Жауме, что вы приехали, неужели совсем один? Ну конечно, пришлем кого-нибудь, может, даже сегодня, только вот погодка — сами видите. Но уж к вечеру обязательно, можете не волноваться».

Затем я снова сел поближе к окну и вдруг вспомнил эту, прямо скажем, комическую сцену: я поднимаю жалюзи, шнур рвется, и они падают, издав глухой хлопок, словно брезентовое «одеяло», которым тушат пожар.

Если бы отец присутствовал при этом, он тут же снял бы своей старой камерой замечательный гэг: его младший сын Себастьа в свои пятьдесят четыре года так же неловок, как маленький Себастьа, из старых семейных фильмов, который делает не в такт с остальными упражнения шведской гимнастики (наверное, я послужил прототипом для солдата Бадиу из отцовской пьесы «Король, не умевший смеяться»).

Вторая чашка кофе показалась еще вкуснее первой, трубка раскуривалась великолепно, дождь навевал приятные воспоминания, однако мне вдруг подумалось, что во всех фильмах, снятых отцом, несчастный маленький Себастьа предстает неловким, нескладным, у него постоянно все валится из рук, а родные только смеются над беднягой. Надо сказать, меня эти сцены развлекали куда меньше. Когда братья и сестры, смотревшие фильм, покатывались со смеху, я старался убежать подальше и забиться в темный угол, пока наконец из комнаты не раздавались голоса: «Себастьа, иди скорее, это уже не ты, здесь овцы», или косари, или девочки, играющие на пианино.

В фильме было, кое-что похуже шведской гимнастики. Это кадры, где я пытаюсь играть в бадминтон. Маленький Себастьа (впрочем, не такой уж маленький — лет шести-семи), судорожно сжав ракетку в руке, пытается попасть по воланчику. Многократные, но тщетные попытки: ребенок «мажет», и волан падает на землю шесть, семь, восемь раз… Наконец отец — недаром он долго изучал театральное дело — прервал съемку и перешел к другой сцене, понимая, что шутку нельзя повторять столько раз, иначе никто не будет смеяться.

Еще есть умилительные кадры «горного слалома», как мы называли наше любимое летнее развлечение. Мальчишки находили на чердаке гладкие доски, намыливали их и на этих импровизированных санях спускались с поросшего соснами холма к нижней дороге, скользя по хвое.

И вот Себастьа — несчастное, тощее, безответное созданье — усаживается на доску. Бедняга почти ничего не весит и работает ногами изо всех сил, чтобы сдвинуться хотя бы на сантиметр, но доска никак не желает скользить, а рядом братья лихо несутся вниз по склону. Когда мы потом смотрели этот фильм, они заливались веселым беззлобным смехом и выкрикивали хором, подбадривая братца: «Да-вай! Да-вай!», видя мои отчаянные попытки сдвинуть «сани» с места.