Зеркальная комната

В то воскресенье я готов был умереть, умолкнуть навеки, словно птичка. Впрочем, умирал я уже не первый месяц, но в то воскресенье — как никогда. Вообразите себе птичку ростом метр семьдесят пять и весом восемьдесят два килограмма (факт сам по себе удручающий), птичку-христианина, лишенную радости и душевного покоя, птичку-писателя, не написавшую ни строчки, птичку-переводчика, заработавшую в поте лица свое конопляное семя и всеобщую заботу, птичку — отца шестерых детей, любимого и любящего мужа, который, несмотря ни на что, обрекает себя на медленную смерть.

Мальчики, как всегда, пошли к мессе в субботу вместе с матерью, а я отправился с дочерьми утром в воскресенье. Дул сильный ветер, вдали виднелись горные хребты, покрытые снегом; другой на моем месте пустился бы вприпрыжку от радости — так хорошо было идти с двумя славными девочками под безоблачным небом, по чистым улицам, где деревьев больше, чем фонарей, и идти не куда-нибудь, а беседовать с Господом Богом.

Так нет же. Глядя на мое лицо, любой решил бы, что меня ведут закапывать живым. Во время мессы я не пел, а молчал как рыба и даже сидел нога на ногу, развалившись, чего раньше не позволял себе даже на лекциях, а теперь словно сам издевался над собой.

К обеду пришли старший сын, невестка и внучка. До того как сели за стол, я еще держался, но потом все опять пошло прахом. Даже Виктор, с таким увлечением говоривший о работе, в конце концов умолк. Да и внучка, похоже, поняла, что кому-то из взрослых не до шуток, этот кто-то — дедушка, и лучше держаться от него подальше.

А потом началось повальное бегство. Каждый нашел уловку, оправдание или предлог: одному надо готовить уроки, другая идет в гости к подруге, третий должен доделать модель спортивных саней в мастерской, одним словом, все незаметно исчезли — и правильно сделали.

Одна Адела осталась со мной, ожидая неизвестно чего.

Но я взял со стола журнал и с головой погрузился в кроссворд. Тогда она открыла английскую книжку, которую Марии велели читать в университете, и принялась делать пометки и записывать содержание очередной главы, чтобы потом обсудить ее с дочерью.

Почти каждое воскресенье мы устраивали торжественное чаепитие с пирогом. Его обычно пекла Адела или девочки (а иногда и мальчики, у них это получается не хуже).

Но в то воскресенье не было ни пирога, ни чая, ни веселой болтовни. Опустевший, онемевший дом. Стояла такая гнетущая тишина, что я отложил на минуту кроссворд, встал и включил магнитофон, но потом пришлось снова встать, чтобы выключить его — от немецкой оперы мне стало худо.

Я вздохнул: «Когда же кончится это воскресенье?» — и вновь стал придумывать слово из шести букв, в середине «а», обозначающее породу попугаев. Мужчина пятидесяти четырех лет погрузился с головой в это важное и серьезное занятие и готов был посвятить ему воскресный вечер и все остальные из ничтожного миллиарда вечеров, отпущенных ему судьбой (впрочем, тут никогда нельзя говорить с уверенностью, а уж при нынешнем положении дел «птичка» вряд ли могла протянуть долго).

Припомнив, что на случай, если необходимо заполнить досуг классикой, у меня имеются тридцать магнитофонных кассет, я бросил кроссворд и поставил первую попавшуюся сонату Моцарта.

Говорят, красота может не только радовать, но и печалить, вызывать боль, быть жестокой. Да, это истинная правда. «Птичка» обитает в мире, где существует такая музыка, и еще чем-то недовольна? Этот поток красоты, доброты и любви, который излучала музыка Моцарта, казался мне пощечиной, упреком, музыка словно сыпала соль на мои больные раны, а то вдруг начинала глумиться надо мной.

Адела сидела рядом, с книгой в руках, и я чувствовал, как она проникается чудесными звуками, чувствовал, что ей больно слушать музыку великого человека и видеть рядом с собой ничтожество, ощущать бьющую ключом жизненную силу и наблюдать притворную агонию здорового и сильного мужчины, знать, что чистая вода из источника вольется в грязную лужу.

Слово из шести букв никак не приходило в голову, ну никак.

А музыка безжалостно проникала в самые глубокие тайники души, призывала меня к жизни, Моцарт смеялся, улыбался, просил и дарил, понимал и надеялся, но вот он замолчал. Когда смолкает великая музыка, которая способна вывернуть душу наизнанку и в то же время наполнить ее блаженством, наступает тишина, удивительная тишина. И все отступает перед этим кратким мигом — глупая суета, мелкие дрязги, надуманные проблемы.

Адела отложила книгу и взглянула на меня.

Но я делал вид, будто очень занят кроссвордом и изо всех сил пытаюсь вспомнить породу попугая из шести букв, в середине «а».

Тогда Адела отправилась на кухню готовить ужин — поджарить хлеб, сварить суп для меня и Марии Элены (без супа мы просто не можем жить), сделать яичницу для мальчиков, достать из холодильника сыр и разложить на блюде колбасу, холодное мяса и ветчину. (Блюдо это обычно пустеет в мгновение ока.) Моцарт Моцартом, но ужином тоже кто-то должен заниматься.

Не я, конечно.