Зеркальные числа

– Чего ревешь, сопляк? Ты – будущий мужик. Привыкай.

* * *

Взрослые празднуют. Не заметили, как Толик на улицу убежал. Долго фонариком в кустах светил. В небе взрывались веселые фейерверки, хохотали шутихи. Разноцветные огни расплывались в слезах, не давали присмотреться.

Нашел ворона. Поднял, прижал к груди.

Птица благодарно ткнулась тяжелым клювом в ладошку. Мальчик шептал, гладя жесткие перья:

– Ты его прости. Папа не злой. Просто обиженный на все.

* * *

Ворон набирал высоту, кружа над Городом.

Над копошащимися в мусоре повседневности студентами и гастарбайтерами, депутатами и торговками, миллионерами и бомжами.

Его крылья, отливая синим, становились все больше, пока не сравнялись размахом с промороженным ночным небом.

Укрывая город. Защищая.

Ольга Рейн Все течет

…а за неделю до Ильи-пророка было происшествие престранное. Стали рыбаки сети тянуть и вытащили утопленницу, раздутую всю, уже и не опознать.

Как положено, за урядником послали, а из деревни бабы набежали, любопытно же. Пока ждали, все рядили, кто же такая быть может – может, из Скорбиловки кто, или из Воробейчика, или из самого Супряжу, река-то к морю могла издалека притащить. Утопленница была не старая, хотя по лицу-то уже не скажешь, распухшее да обглоданное, и груди, и прочие места крабы с рыбами повыели. Здесь воды ловчие, живностью богатые, после пары дней разве что по одежке узнать покойников можно. Но зубы торчали длинные, почти все целые, и волосы были темные, без седины. Прилив начался, мертвячка на песке лежала, а вода подниматься пошла, уже пена спутанных волос коснулась.

И тут вдруг бабы завизжали, пальцами показывать стали. У покойницы под кожей что-то зашевелилось, дернулось, как живое. А живот ей сильно водой раздуло, будто на сносях. А может и вправду, всякое бывает. Раз что-то шевельнулось, кожу натянуло, другой… Бабы визжали, но не уходили – кому же страшное диво такое пропустить охота? Только Маришка побледнела, глаза закатились, валиться начала. Она сама-то пятого дня как родила, с детской перевязью стояла, с младенцем у титьки. Конечно, поймали ее, отругали на много голосов, что не бережется, глупая баба. А сами глаз не сводили, глядели как у утопленницы живот ходуном ходит…

Тут урядник подоспел, глаза выкатил.

«Аккуратно вскройте, – сказал. – Были у нас месяц назад ученые из Императорского фонда естественных наук, велено диковины морские найденные в бочках спиртовать и в Санкт-Петербург отправлять. Там кунскамера есть, выставляют гадость всякую, чтобы удивительно было. Младенцы есть хвостатые, куренок с двумя головами. Если у нас тоже чего будет, может, премию выпишут».

И усы вытер, фуражку поправил. Народ зашептался про то, как от Иван Семеныча уже месяц каждый день спиртом разит, видать, ученые много для диковин оставили. Егор Селиванов с ножом над покойницей склонился, лицо перекошенное, не дышать старается – ветер с приливом с моря пошел, от смрада многим на берегу поплохело сразу. Чирк ножом – а плоть мертвая чуть ли не сама разваливается, а оттуда вода морская с зеленью да чернью.

«Глубже кромсай! Да плашмя поверни! Ровней, будто порося режешь!» – уж советов Селиванову понадавали, как только выдержал, не послал всех скопом к черту в срам. Пластанул еще раз – и всем на берегу видно стало, как надутый живот разошелся, будто сугроб стаял за мгновение – сполз в сторону и растекся. Селиванов распрямился и назад попятился, в море. Глаза безумные, нож уронил в прибой – а хороший у него нож был, из обломка сабли турецкой. Тут вся толпа вперед подалась, кто-то из баб закричал в голос, Маришка без чувств таки упала, выдохнув, хорошо баб Люба, повитуха, подхватить ее успела. Мужики закрестились, заохали, кто-то и лицом позеленел.

В разверстой утробе лежал, дергая кулачками, младенец, живехонький, будто и не было на нем холодной гнилой слизи вместо горячей материнской крови. Веки припухшие закрыты, кожа розовая, волосы мокрым темным пухом к голове прилипли. Пуповина от него шла сероперламутровая, живая, а с середины черная становилась, в мертвую утробу врастала.

Урядник наш крякнул, рот открыв, да воздух хватал, как карась на берегу. Селиванов, пятясь, о камень запнулся да в воду плашмя плюхнул, тут же сел, тяжело дыша.

«Как же это? – сказал. – Чего ж это? И теперь как?»

Словно услышав его, младенец дернул головенкой, глаза открыл, кашлянул раз и другой, вода у него черная изо рта полилась. А потом заорал как все новорожденные орут – не то котенок мяучит, не то чайка неладное почуяла.

Маришка очухалась, своего младенчика к груди прижала, он у нее слабенький-то совсем родился, поговаривали, что не жилец. Баб Люба когда по гостям ходила, сплетничала, что если Василий из плаванья вернется, а Маришка ему сынка долгожданного на колени не положит, то и пришибить может запросто. Он-то ее замуж брал – пятнадцати ей не было, а уже два раза скидывала, не доносив, Василий злился.

«А мальчонка-то чахлый, не быть добру,» – говорила старуха и прихлебывала чай из блюдца, качая головой.