Зеркальный лабиринт

Ефимыч не знал, что ответить. Не в первый раз это произошло, и не в последний. И все будет, как всегда. Пожужжит народ по тесным кухонькам, на работах, во двориках и на лавочках, и забудет. А Люба в очередной раз придет, попробует что-то выпытать (мозги, что ли, вправить) заведет разговоры о справедливости, о шумихе, о высших инстанциях… потом, наверное, поплачет, вымоет посуду на кухне, поцелует в щеку и уйдет. Костик, вон, сидит и молчит. Все понимает. А Лешка не понимает ничего, и от этого счастлив.

– Любочка, ну, давай сегодня не будем! – попросил Ефимыч, морщась, потянулся за бутылкой вишневой настойки, которую доставал с верхней полки шкафа для гостей. – День сегодня был хороший! С грозой, а без дождя! Прохладно, а?

– Прохладно, – согласилась Люба, – Почему ты таким стал, а? Расскажи, почему?

Ефимыч молча разлил по рюмкам. Поднял свою и залпом выпил.

– Потому что, Любочка, жизнь такая, – сообщил он, осмелев. – И люди кругом такие. Я не напишу – другие напишут. А я, стало быть, стану ненужным, вроде старой вещи. И меня выкинут, понимаешь? Это просто. Как дважды два. А люди шепчутся, мол, Ефимыч такой плохой, Ефимыч такой мерзкий… а если перед ними будет стоять выбор – либо убьют тебя, либо делай то, что говорят, то как они поступят? Не знаешь? А я, вот, знаю.

Люба молчала. Она, вообще, мало пила, но тут опрокинула рюмку в горло и сразу же налила еще раз, до краев. Сказала:

– Не все люди такие. Это в твоем мирке одно зло.

– У Верки своей спроси, – посоветовал Ефимыч, совсем расхрабрившись, – как к ее мужу три года назад приезжали, столичные. Сказали: или ты в своих магазинчиках сотовых наших администраторов ставишь, или мы тебя в два счета того… и семью заодно. Помнишь, муж ее в синяках ходил месяц? Сама же Верка бегала, просила, чтобы я написал, что это он с крыши сарая упал неудачно. Понимаешь? Правда никому не нужна здесь. А зло… не в моем мирке, а везде. Просто нужно уметь его видеть и правильно понимать.

Ефимыч замолчал, вроде бы довольный, но внутренне содрогающийся от мерзости к самому себе. Раньше никогда не позволял так откровенничать перед дочерью. Сдерживался.

Подумал, из-за Кукушкина все это… Ну, не могли его убить как-нибудь проще? Не так заметно что б…

– Выпьем? – обратился Ефимыч к Костику с целью замять ситуацию. – За эту, как ее… справедливость!

Костик не отказался.

Он вообще был хорошим человеком. Жену любил, ребенка воспитывал, без ремня и перегибов. Работал Костик на Вахтанга Цуридце, сидел менеджером в небольшом офисе на краю поселка. Вахтанг распространял по поселку аппараты для пополнения телефонного счета и оплаты коммунальных услуг. Ходили слухи, что бизнес не очень выгодный, но на хлеб с маслом, так сказать, хватало. В прошлом году Вахтанг похоронил мать, а пять лет назад – отца, поэтому Ефимыч его хорошо знал и несколько раз бывал в гостях.

Выпив, Ефимыч наполнил еще одну рюмку. Очень уж хотелось быстрее вознестись в нежные объятия сна. А еще лучше – никогда оттуда не выскальзывать. Так бы и парил между небом и землей, смотрел вечные сновидения, наслаждался легкостью ничем не обязываемой жизни. На Любу старался не смотреть. Ощущал ее взгляд – негодующий и не понимающий… Ну, а что еще объяснять? Разве будет от этого кому-то лучше или хуже?

– Следующей весной ухожу на пенсию! – сказал Ефимыч. – Надоело, знаешь ли. Устал. Здоровье не то. Атмосфера в больнице какая-то… какая-то…

– Гнилая, – буркнула Люба. – Пап, ты третий год уходишь. Почему весной? Почему не завтра? Что тебя держит?

Ефимыч устало махнул рукой. Сладкий приступ опьянения окутал сознание, и уже не хотелось путаться в долгих объяснениях, вступать в спор или кому-то что-то доказывать.

– Разве ж ты… понимаешь?.. о чем я толкую! – выдохнул он, потянулся за кусочком сыра, потом налил себе еще одну полную рюмку.

Так разговор и заглох. Еще через какое-то время Люба с Костиком засобирались. Ефимыч, тяжело облокотившись о стол, смотрел, как обувают Лешку, потом поднялся, подошел к Любе почти вплотную, вынул из кармана две мятые пятисотки и попытался вложить дочери в ладонь. Люба одернула руку.

– Люб, ну ладно тебе… – буркнул Ефимыч, почувствовав горький привкус на губах. – Люб, не это…

– Ты меня в какое положение ставишь? – зашипела дочь, скорее расстроено, чем гневно.

– В какое? Никто ж не знает наверняка.

– Зато я буду знать. Тебе этого мало? Как я людям в глаза смотреть буду?

– А хотя бы и никак. Не все ли равно?

– Мне – нет. Ты на смерти людей деньги зарабатываешь, а я не хочу на эти деньги даже смотреть!

Ефимыч выдохнул еще раз, тяжело, с хрипом. Посмотрел на топчущегося у дверей Лешку.

– Ну, ему хоть, на одежду что ли?

– Пап. Хватает ему на одежду. Живи в свое удовольствие, раз уж… взялся.

Ефимыч совсем сник, несколько секунд мял в руках купюры, потом вздохнул и пошел обратно в зал. Когда входная дверь хлопнула, щелкнув замком, Ефимыч наполнил рюмку настойкой и залпом ее опустошил. На душе как будто черти скребли.

3