Зеркальный лабиринт

Ефимыч кивал, слушал вполуха. Автомобиль тяжело ехал по ухабистой, неровной дороге. В пакете тряслись и стучали друг о дружку грецкие орехи.

– Пойми! Я же не хочу плохого! – говорил Прохоров. – Все эти разборки, наезды, как в девяностые, ей богу, никому не нужны. Это штучное явление, вымирающее. Как динозавры! Костя твой попал под горячую руку… несчастный случай! Совсем несчастный!.. Вот, что хочешь для тебя сделаю, Ефимыч! Хочешь, я тебе глаза этого мудака на тарелочке принесу? Хочешь, мы его в землю зароем по самую шею, пусть вот так побудет в лесу, как в «Белом солнце пустыни»! А?

Ефимыч кивал.

Прохоров перешел на шепот.

– Нужно сделать так, чтобы никто, понимаешь? Иначе с меня три шкуры… Не жить мне, если что. Менты с области второй месяц репу чешут на мой счет. Дорого все это… тяжело держаться на плаву… Ты всей ситуации не знаешь, да и не надо тебе этого… Просто попробуй сделать так, чтобы… ну, понимаешь, о чем я, да?

– Да, – сказал Ефимыч. – Только меня не пустят. Родственник. Из области пришлют эксперта.

– Это мы устроим. Пустят. Я вот сейчас позвоню… Не сложно…

– Мне здесь останови, пожалуйста.

Автомобиль затормозил. Ефимыч открыл дверцу и, не оборачиваясь и не думая даже о прощании или рукопожатии, вывалился на улицу. Ноги сделались ватными, не держали. В висках стучало. На улице было нестерпимо душно, вязко, неудобно.

А ведь дождь действительно пойдет, – подумал Ефимыч, глядя на хмурое небо.

За его спиной хлопнула дверца, автомобиль Прохорова поехал дальше. Ефимыч все стоял, держа в руке пакет с грецкими орехами. Размышлял. Потом медленно, осторожно пошел к дому Любы.

У подъезда уже толпились люди – в основном пожилые, знакомые. Разговаривали, шептались, что-то выкрикивали. Когда Ефимыч приблизился, стало тихо. Люди расступились перед ним. Ефимыч втянул голову в плечи, сделал шаг, второй, третий.

– Куда катимся, – сказал кто-то в спину. – Собственных детей убиваем.

– Совести нет, – холодно пробормотал другой голос.

– Продался с потрохами, – добавил третий.

Ефимыч молчал, не оборачивался. Упорно шел к двери.

А если бы и было что возразить? Как оправдаться? Что сказать всем им? Разве есть слова, которые можно подобрать?..

Открыл тяжелую дверь на пружине, зашел внутрь, погрузился в прохладный полумрак подъезда, столкнулся с кем-то безликим, сутулым – может быть, это смерть? – но услышал голос Серафима:

– Ефимыч! Я как только узнал – примчался. Прости.

– Ты-то здесь зачем?

– Помочь. Ну, сам понимаешь… Дело такое…

– Чем помочь? Какая от тебя здесь помощь? – Ефимыч вздохнул. Произнес медленно: – Где Костя? У нас уже?

– Да.

– Вот и езжай. Приготовь там все.

– Ефимыч. Ты сам что ли? Ты с ума сошел? Не разрешат!

– Уже разрешили. Подготовь. Я скоро буду.

Ефимыч побрел на второй этаж. Осторожно постучал в дверь, дождался, пока откроют.

Люба выглядела плохо. В квартире было тихо. Очень тихо.

– Я, это, – Ефимыч запнулся, застыл. Проклятый пакет с орехами болтался в руке… – Я сейчас позвоню, все устроим в лучшем виде. Похороним, как следует. Ты ни о чем не переживай, ладно?

Люба подошла ближе, обвила руками и зарыдала, уткнувшись лицом в плечо. А Ефимыч ее даже обнять не мог. Стоял и проклинал себя за все – за жизнь, за смерть, за то, что оказался в эпицентре этого чудовищного горя.

– Не реви, – пробормотал он. – Не реви, ну. Хотя, лучше, наверное, пореветь. Легче станет. Слышишь? Хорошенько поплачь. Где Лешка? А, ну правильно. Ему там спокойнее будет. Ты, главное, держись. Сейчас поплачешь, потом соберись и держись. Главное, не показывать всем вокруг, что тебе плохо. Почему? Не знаю. Не надо показывать, вот и все.

Постепенно Люба выплакала все слезы, перестала всхлипывать и отстранилась.

– Ты знаешь, кто это сделал? Ты же наверняка знаешь! – прошептала она.

Ефимыч почувствовал нарастающий гул в голове. Закрыл глаза. Потом открыл. Сказало коротко:

– Да, знаю, – и пошел на кухню, не разуваясь.

Уронил пакет у окна под батарею, полез в холодильник и долго рылся среди банок, продуктов, тарелок, бормотал что-то, нашел бутылку пива, открыл ее и, разогнувшись, начал пить.

Пил, пока из глаз не потекли слезы. Пил, обжигаясь ядовитым холодом. Пил, стараясь заглушить то, что творилось в душе.

Люба, как оказалось, стояла на пороге, наблюдала, испуганно вытаращив глаза.

– Ты в своем уме? – спросила. – Пап! Ты соображаешь?