Зеркальный лабиринт

Для феникса смерть равносильна рожденью:
Века проведя во сне,
Внезапно свободу и оперенье
Обрел Нотр-Дам в огне!

Книга обладает свойством, не так уж часто встречающимся в современной поэзии: она, подобно лабиринту, вовлекает в себя читающего. Лев Толстой считал это свойство главным в искусстве и называл его способностью заражать, что звучит сейчас настораживающе и даже угрожающе. Светлана Астрецова остро чувствует это свойство и даже пытается преуменьшить его, называя свою книгу случайной: «Вторую книгу я стала писать случайно, во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, и так ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах». Но из этого сжатия и возникло пространство «Зеркального лабиринта», как у Лейбница сверхэлементарная частица монада – зеркало вселенной, а у Пушкина в «Пире во время чумы» «бессмертья, может быть, залог». Но у Пастернака Серебряный век продолжился «на пире Платона во время чумы», а в «Зеркальном лабиринте» надгробие Пастернака открывает перспективу, распространяющуюся на всю книгу:

У самой дороги под синими соснами
Огромные крылья смежают два ангела.
Становится к вечеру пепельно-розовым
Простое надгробие белого мрамора.

Так в книге обнаруживается пепельно-розовый свет, свет вечерней или утренней зари, но что поделаешь, это свет самоизоляции:

Дни – провалы в глазницах трупа,
Цвет заката окрас павлина
Превосходит. И, как гомункул,
Я в стекло заточен безвинно.

Самоизоляция отличается от романтического одиночества и от модернистической замкнутости. Наоборот, одинок тот, кто вне самоизоляции предоставлен самому себе. Возникает солидарность в самоизоляции, своеобразная жутковатая культура, и книга Астрецовой едва ли не первый опыт обследования, поэтического освоения этой культуры, в которой неожиданно оживают архаические предания, древние поверья и чаянья:

Горожане не безоружны,
И распятия в изголовьях,
Словно шпаги. Уходит глубже
Мир в поверья Средневековья.

В новейшем искусстве кино распознается алхимия:

Колдую в келье над ретортой
Я методично, как алхимик.
Мой замысел, пока что мертвый,
Появится на свет. Дав имя,

Рассудок, мускулы и кожу,
Я окружу его ландшафтом.
И правда обратится ложью,
И ложь легко сойдет за правду.

Фрагменты снов, обид, желаний,
Обмана, вымысла и были…
Я, словно врач, сшиваю ткани
И оживляю тело фильма.

Так, вероятно, Альбертус Магнус изготовлял своего андроида, и тот, по преданию, был уже совсем готов, но Фома Аквинский, некстати зашедший в келью учителя, в ужасе уничтожил искусственного человека. Но от подобного ужаса спасает, как ни странно, обжитое, сближающее пространство самоизоляции.

Вдох – и вбираю с жаждою
Чувств и причуд соцветие.
В меру фантазий каждого
Создан пейзаж бессмертия.

Отсюда воинствующая интимность этих стихов и этой прозы. Интимность отличается от исповедальности или от откровенности. Интимность – это всего только предельная близость, когда другому открываешь то, что скрываешь от самого себя и воспринимаешь это уже через другого, когда неизвестно, кто ты, кто другой. «Зеркальный лабиринт» дарует такую интимность после смерти, но она намечается и при жизни:

Мой портрет на тризне облачен
В раму – на обложке черно-алой,
Он как щит встает перед мечом
(Не краснеют тени перед залом).

Такая интимность с читателем достигается через артистизм. Артистизм – это не просто мастерство, это искусство не только привлекать, но вовлекать в свои пределы или в свою беспредельность. Так вовлекает Астрецова в свою книгу художественные переводы стихотворений Жана Кокто, автора, действительно ей близкого, владевшего, как и она сама, искусством поэзии, графики и кино. Отсюда же ее поэтические притчи, вроде бы проза, но что же тогда поэзия. И все это в бесконечном пространстве коридоров и комнат «Зеркального лабиринта»: